Сказки до скончания века

рассказ

На зелёной поляне, в самой глубине дремучего леса, жила цветочная ведьма. Жила она в чудесном цветке, таком красивом и ни на что не похожем, что все остальные цветы по сравнению с ним казались серыми и однообразными.
Как-то вечером, прилетела ведьма после дневных трудов на родную поляну и с ужасом увидела, что кто-то сорвал прекрасный цветок. Его стебель был сломан, резные листочки бессильно повисли, капельки зелёного сока катились из ранки, чуть поблёскивая в лучах заходящего солнца.
Ведьма заплакала. Ей ужасно жалко было цветок. Ведь она долго растила его, иногда даже потихоньку колдовала над ним, чтобы он вырос самым красивым. Она сберегала его долгими зимами, укутывала пушистым снегом, пряча от морозного ветра. Ведьма любила цветок, ведь он был её домом. И вот кто-то сорвал и унес его.
Ведьма перестала плакать. Она решила найти человека, погубившего её дом, найти и наказать.
Облетев вокруг поляны, ведьма заметила следы больших грубых башмаков. Наверняка их оставил человек, сорвавший цветок, подумала ведьма. Следы долго петляли по лесу, вышли на лесную дорогу и, наконец, привели её к деревне.
Там играла музыка, раздавался весёлый смех, слышались песни. На краю деревни, на опушке, возле самого леса танцевали парни и девушки. Свадьба.
Ведьма подлетела поближе и вдруг в волосах невесты, танцующей с женихом, увидела свой цветок. Сорванный, он начал уже увядать. Лепестки, потеряв свежесть, стали сморщиваться, скручиваться. Цветок умирал.
Так вот кто погубил мой дом! - подумала ведьма и прошептала слова страшного заклятья:
Пусть же и ты увянешь до срока, как мой цветок. Пусть лицо твоё потеряет свежесть. Пусть кожа твоя станет дряблой и морщинистой. Пусть глаза твои поблёкнут как краски на его лепестках.
И в тот же миг прекрасная невеста превратилась в сморщенную, сгорбленную старуху. Она посмотрелась в маленькое зеркальце и горько заплакала. А жених взял её лицо в ладони и стал целовать глаза, губы, щёки. Он шептал, что всё равно любит её и никогда не оставит. Никогда-никогда. И невеста улыбнулась ему сквозь слёзы.
Юноша как пушинку подхватил свою любимую и закружил, нежно прижимая к груди, и лицо её осветилось счастьем.
Ведьма видела, что в глазах жениха поселилась скорбь. И ещё она увидела маленькие изящные туфельки, что были на ногах у невесты. Нет - подумала ведьма - девушка не могла сорвать мой цветок. Скорее это сделал он, жених, сорвал и подарил цветок невесте. У этого парня как раз такие башмаки, как те что наследили на моей поляне. Ведьма вытянула вперёд палец и произнесла: я снимаю свои чары с этой девушки, не она виновата в гибели моего цветка. Это ты, высокий и сильный убил маленький и хрупкий цветок, так пусть же оставит тебя твоя сила, пусть руки и ноги твои станут такими же слабыми как листочки на сломанном стебельке.
И в тот же миг невеста снова стала молодой и прекрасной. Юноша протянул к ней руки, чтобы заключить в объятья, но руки не послушались его и только повисли как плети. Он хотел подбежать к своей любимой, но ноги его подогнулись, и он бессильно опустился на землю. Но в глазах его было счастье. Он смеялся, он радовался вновь вернувшейся к девушке красоте. А невеста заплакала горше прежнего.
Ведьма увидела в глазах её жалость и боль. И полетела ведьма назад к своей поляне и всё удивлялась этим странным существам, которые радуются чужому счастью, не замечая собственных бед, которые не могут быть счастливы, если к другому приходит беда.
А дальше было то, что принято называть жизнью. Юноша всё время лежал на кровати, руки и ноги не слушались его. А девушка с утра до ночи работала, чтобы прокормить его и себя. От тяжких трудов спина её сгорбилась, кожа потрескалась, покрылась морщинами, волосы раньше времени поседели, а глаза потухли. Юноша от лежания стал рыхлым и толстым. Вечерами у него собирались приятели и угощали его пивом, а он рассказывал им придуманные за день истории и покрикивал на жену, когда она забывала вынести из-под него горшок или перевернуть с одного бока на другой. Приятели разносили его истории по свету, и самой лучшей из них была сказка про цветочную ведьму.

II

В одном городе жил художник. Он был очень хороший художник, может быть даже великий. Но об этом никто так и не узнал.
Картины его были прекрасны, глядя на них хотелось смеяться и плакать, веселиться и скорбеть. И это вовсе не потому что они были смешные или наоборот страшные, просто художник умел как-то передавать на них свое настроение, или чувства, или еще что-то... Душу? Я не мастер рассуждать о живописи, и если я что-нибудь напутал или сказал не так, то это не мое дело. Мое дело рассказывать, и я продолжаю.
Так вот, картины его были прекрасны и всем нравились, но надо вам сказать, что сам по себе художник был личностью внешне довольно неприглядной - толстый, на кривоватых ножках, лицо круглое и уши торчком. К тому же нос его был постоянно красным, то ли от вечного насморка, то ли от дешевого вина, которым он наливался в таверне у ратуши.
Деньги у художника водились редко - на заказ он не работал, а то, что рисовал для себя, продавать не любил. Но ему наливали и в долг. Ведь это он нарисовал кружку пива на вывеске, да такую, что глядя на нее, каждый поневоле начинал чувствовать жажду и заходил в таверну промочить горло.
Но перейдем к сути рассказа. А суть в том, что художник влюбился. Да, да - влюбился, и не в кого-нибудь, а втюрился, с пьяных глаз, в дочку самого бургомистра. Ни больше, ни меньше.
Дочка и впрямь была первой красавицей в городе. Всем взяла: и стройна, и бела, и златокудра, и служанок драла за косы так, что любо было послушать, словом, и красивая, и хозяйственная. И приданое не маленькое.
Ну, на приданое художнику было наплевать, а саму ее возжелал он пуще утреннего стаканчика. Жениться словом захотел. Жена-то его давно уже сбежала с каким-то проезжим ландскнехтом.
Решил художник идти свататься. Но с утра, как проспался, опомнился - сначала надо подарок невесте преподнести. А что художник может подарить кроме картины. И начал он писать дочки бургомистра портрет.
Уж как он его писал! И по памяти, и с натуры, и ночью на деревья лазал в окна подглядывать, и у служанки ее выспрашивал где какие пропорции, словом, старался.
На славу вышел портрет. Дочка бургомистровская как живая с него смотрела, в полный рост. Только все же не совсем на оригинал была похожа - глаза, что ли подобрей или улыбка, или платье уж больно красивое пририсовал к ней художник, или невинности где добавил - принцесса да и только. Но в целом - блеск!
Отправил художник портрет невесте. Письмо галантное написал - люблю, мол, жажду, примите подарочек. И подписался красиво.
Дочь бургомистра как получила портрет обрадовалась - подумала дворянин в нее втюхался. А кто ж еще станет портреты заказывать да девицам раздаривать, это ж какие деньги! И папаша ее тоже ручки стал потирать - кому не хочется с благородными породниться.
Но дочка у папашки была ученая, решила тоже свою галантность показать - мы, мол, хоть и горожане, а тоже деликатность понимаем. И написала в ответ, что огромное мерси, но нельзя ли сначала на портретик противной стороны полюбопытствовать.
Получил художник письмо - на радостях три дня из кабака не вылезал. А наутро опять за портрет взялся - теперь уже свой. И давай малевать, тоже в полный рост, весь в драпировках да на фоне гобеленов. Себя в рыцарские доспехи нарядил и шлем на голову напялил. И что удивительно - красавцем стал. В доспехах ни брюха, ни носа красного, ни лысины не видно. Только по глазам и узнаешь. Глаза точь-в-точь его - черные, блестящие, словно, со слезой. Глубокие такие глаза, странные. Смотришь в них и думаешь не о том, что лавка уже час как без присмотру, а вообще... не понятно о чем думаешь. Стоишь рот раззявя, будто студент, и смотришь.
Отправил художник портрет.
Дочка как его увидала, чуть на стену от любви не полезла. Такой кавалер! Красавец! Письмо написала - не терплю скорее помолвку объявить, летите быстрее на крыльях любви, жду!
Ну, художник и пришел к ней. Сперва его прогнать хотели - не до тебя, мол, жениха благородного ждем. Он сначала не понял. Какого благородного? Еще один жених? Пробился к невесте и в объятия ее хочет.
Ну тут все, конечно, выяснилось. Дали художнику плетей, у столба денек подержали. Напился бедолага с горя. Сильно напился. Самое смешное, он ведь и не собирался никого обманывать. Что с влюбленного возьмешь - мозгов-то чуть.
Словом, спился художник, загнулся совсем человек. В месяц помер. А дочка бургомистра за цехового старшину ювелиров замуж вышла. Хоть и не благородный, а побогаче иных графьев.
Портреты сначала в бургомистровском доме висели, дочкин в гостиной, а художников на лестнице у черного хода. Потом как дочка замуж-то вышла убрали портреты, чтобы мужу воспоминания не портить. На чердак закинули. Поставили под самой крышей у слухового окошка, друг против друга. И забыли.
А потом как-то поднялась на чердак служанка - смотрит, а на портретах никого и нет. Ни рыцаря в доспехах, ни принцессы в золотом платье. Колдовство. Сожгли от греха портреты. А толку-то. Ушли рыцарь с принцессой. Как так получилось? То ли свет лунный сквозь слуховое окошко подействовал, то ли глаза у портретов встретились и узнали они друг друга. А может душа художника в них вселилась, а может она сразу в них была, еще когда рисовал он их. Душу ведь художник вкладывал. Всю видно вложил, ничего себе не оставил. Вот и помер.
Только разве может быть, чтобы одна душа на двоих? Получается по половинке души у каждого? Или они сами разделенные половинки одного целого, поэтому и душа у них одна? Не мастер я рассуждать о душевном, и если напутал чего или сказал не так, то это не мое дело. Мое дело рассказывать.
И где теперь эти рыцарь с принцессой? Завоевал ли он для нее королевство? Или она родила ему троих сыновей и одну дочку? Кто знает. Ладно, пойду в лавку, а то уже целый час без присмотра.

III

Давно это было. В бескрайних лесах водилась еще разная живность, царственные олени бродили по цветущим полянам, свирепые волки спускались к самому человеческому жилью, а в горах, гордые как снеговые вершины, стояли замки...
Хороша графская охота! Стремительна, неистова, неумолима. Рога трубят, мчатся кони, роняя ошметки пены, бешеные своры надрываются лаем, стрелы бьются в колчанах - им бы в полет, напиться горячей крови, чувствовать дрожь, теряющего жизнь зверя...
Егеря рассыпались цепью. Граф со свитой вылетели на широкую поляну. Где загонщики?! Где обещанная добыча?! Вот я вас! Суров старый граф, нетерпелив. Рядом дочка - разгоряченная, щеки раскраснелись, язвит коня серебряной шпорой.
Но вот понеслись по лесу протяжные сигналы - подняли матерого оленя. Ага! Вперед! Гони, его, гони! Отрезай от чащобы, смотри, чтоб в горы не ушел! Гони его на старого графа!
Мчит по лесу зеленый вихрь. Сучья хлещутся, листья, все в бешенной круговерти. Запрокинув голову несется лесной красавец. Где стрелы, где сети - далеко оставил егерей, кто догонит его в чащобе? Остановился - и нет его, замер - и пропал за живой зеленой стеной. Но собаки... Взяли след, вцепились - не уйти, не сбросить легавую свору. Значит снова вперед, там недалеко ручей...
Что за притча! В ярости старый граф - целый день не могут взять одного оленя! Заколдованный он, что ли! То найдут его, то потеряют, сбивает со следа и собак, и опытных охотников. Запорю! Вперед, холопы! И сам впереди всех. Дочка графская не на много от отца отстает, настегивает кобылку...
Ничего, хозяин, никуда не денется. Гоним его к краю леса - прижмем к опушке, а там не уйдет.
Хороша графская охота! Скоро, скоро завалят псы красавца оленя, прыгнут на спину, в горло, в ноги вцепятся, повиснут на боках - завалят. Вот уже просветы между деревьями, лес редеет... Черт! Куда он опять делся?!
Выскочили из леса - вот он, вот мчится прямо по открытому месту, по стерне. Совсем обезумел от страха - там впереди деревня. Вперед!
Мчит старый граф, за ним дочка. Егеря поотстали - добыча хозяйская, пусть граф потешиться.
Нырнул олень в редкую рощицу и пропал из виду, а куда? - дальше только нищие огороды да домишки ветхие.
Обогнала дочка графа, остановилась за рощей - пропал олень, как сквозь землю провалился. Парень только - увалень деревенский, идет навстречу, запахивает серый армяк, дышит тяжело, точно бежал долго.
Не видел ли здесь оленя, холоп? Хороша графская дочка - глаза блестят, грудь высокая поднимается... на груди ожерелье золотое сверкает частыми самоцветами.
Нет, ваша милость, не видал. Откуда ж в деревне оленю взяться.
Ожег поперек лица хозяйский хлыст. Наискось, через глаз.
Не зажмурился парень. Спасибо, ваша милость, за ласку. Только не было здесь оленя, не было.
Не солгал парень - не было оленя.
Здравствуй, люба, любушка моя. Уж как давно я тебя не видел. Иди же, иди ко мне. Дай обнять тебя. Это? Да ерунда, дочка графская хлыстом вытянула. Пройдет. Скажи лучше когда отец твой благословит нас?
Любимый. Больно тебе? Эта тварь могла тебя без глаза оставить... Ничего, она ответит за это.
Ночь. Луна льняные косы распустила, льет, ласкает волосы, полощет в молочном свете.
На поляне олень. Замер чутко, каждая жилка напряжена, дрожит в предчувствии движения. Олень сторожко поводит выпуклым глазом. Веко рассечено.
Вдруг из чащи стремительные, как молнии, серые тени. Волки. Олень прыгнул. Волки вокруг. Стая. Стелются по земле. Бросились скопом. Увернулся, ударил. Раскололи волчий череп стальные копыта, одного растоптал в кровяную кашу, на рога поднял другого, отшвырнул в сторону с поломанными ребрами. Выскочил из рычащего круга. Догоняйте теперь, волчары!
Оторвался, закрутил, сбросил со следа. Ушел к скалам. Можно передохнуть.
Луна улеглась спать, накрылась черным пуховым одеялом, погасила свет. Мрак до краев наполнил небесную плошку и потек на землю.
Сладок ночной воздух. Пей, пей его, глотай до головокружения. Сколько запахов разлито в нем, сколько шорохов, звуков. Тени обступили, подошли вплотную. Что там за ними?
Вспыхнули во тьме два уголька, пропали, появились снова. Что там? Луна выглянула посмотреть. Волчица. Метнулась неуловимо, как тень. Распласталась в воздухе.
Олень напружинил ноги, прянул в сторону. Волчица промахнулась лишь самую малость. Ударила в бок, полоснула клыками плечо. Олень рванул, сбросил ее, и вот уже мчится по лесу.
Волчица вела кровавый след. Неутомимо, размеренно, неотвратимо. Олень уставал.
Силы, силы вытекают из рваной раны и остаются на траве, на листьях, растворяются в воздухе. Не уйти. На этот раз не уйти. Нет, не может быть. Я не могу так погибнуть. Нет!.. Я знаю куда увести смерть. Только бы не упасть раньше.
Олень резко повернул. Волчица за ним. Он несся по едва заметной тропе, вперед, к одному ему известному месту. Волчица следовала по пятам. Все ближе и ближе. Он уже слышит ее дыхание, сейчас она прыгнет...
Вот эта прогалина. Олень пересек ее одним скачком и снова нырнул в чащу. Волчица ступила в ворох рассыпанной листвы, добыча была слишком близка и зверь утратил осторожность. Земля раздалась под ее лапами, ощерясь кольями - волчья яма.
Олень не останавливался до самой лесной опушки. Все, нет больше сил - упасть, прижаться к сырой земле, холодом ее унять жар, боль успокоить. Пальцы вцепились в жухлую траву, под щекой камень. Надо встать найти спрятанную одежду, костер развести, спрятаться за огневой стеной от ночных тварей.
Оделся, накинул теплый плащ, бережно укутал, спрятал раненую руку, плечо куском рубахи перетянуто - болит плечо, сильно. Одной рукой накидал сучья. Ударил кремнем по огниву, искры сыпанулись, мимо. Что это? От искр в глазах отблески или... Два уголька во тьме. Нет!
Она вышла из тени неторопливо, чуть припадая на заднюю лапу. Два желтых огня изучали человека. На шее блеснуло что-то, бросило звездный блик на серую шерсть. Странно, след оленя привел сюда, такой четкий, ясный, душистый след и вдруг затерялся, затоптанный, перебитый человечьей вонью. Правда здесь тоже кровь. Волчица подошла ближе. Никуда он не денется, этот человек. Метнул искры, глупец - хочет испугать огнем. Еще ближе. Вот, вот оно мясо. Ударил еще ворох искр. Вспышка высветила бледное лицо. Словно, маска, сведенные в напряжении черты... Волчица развернулась, сгинула бесшумно, пропала, растворилась серым призраком, унося в ночь два адских пламени.
...на утро нашли слуги графскую дочку с разорванным горлом. Лежала она раскинувшись на постели в своих покоях. И повсюду вокруг волчьи следы. И увидели слуги что пропало драгоценное ожерелье, которое привез ей из Аравии старый граф...
Здравствуй, суженый мой! Как истосковалась я без тебя! Обними меня, крепко. Ой... Прости милый, да ничего, ничего - ногу вчера подвернула. Пройдет. Люблю тебя. Что это у тебя на плече? Опять дочка графская? Шрам свежий... Смотри, кровь... Нет, дай я.
Что это?.. Господи! Что она делает! Губами к ране прильнула. Боже! Блаженство какое... До озноба. Холод от позвонков до самого сердца. Лада моя. О нет, не надо, это как смерть... Все, все - кровь уже не идет.
Я убью этого оленя, напьюсь его крови. Бросить меня в волчью яму! Я убью его, будь он сам дьявол. Скорее в лес. Как мучительно ожидание, я задыхаюсь в людском чаду. Я тоскую, тоскую здесь. Только он держит меня. Вот если бы он тоже мог... Если бы он хотя бы на мгновение почувствовал каково это - быть не человеком!
Опять эта волчица. Она преследует, преследует меня, я ничего не могу с ней сделать. Она сам дьявол. Но и здесь я тоже не могу. Я не могу больше прятаться. Меня томит здесь все. Я хочу вырваться из этого душного мира. В лес. На волю. А как же она? Я не хочу без нее. Если бы можно было взять ее с собой! Или хотя бы рассказать...
Волки взяли его след. Опять та же стая. И вела ее волчица. Пусть, сегодня он знает, что делать. Олень уходил в горы. Волки шли за ним. Волчица вывела их на след и отстала. Почему? Волков не занимали вопросы - они вели мясо. Олень шел к узкому месту в скалах - под ним обрыв, над ним крутой склон, усеянный камнями. Главное заманить туда стаю. Олень оставил четкий след прямо на узкий козырек. Сам окольной тропинкой поднялся на склон выше. Вот они волки. Поскуливают, опасливо оглядываются в непривычном месте, но идут по следу. Что-то не видно волчицы. Ничего - все равно должна быть внизу. Все, теперь волки прямо подо мной - тонкое копыто ударило по заранее приготовленному камню. Он покатился вниз, все ускоряясь, увлекая за собой россыпь других. Волков смело волной камнепада, раздавило, сплющило, сбросило в пропасть. Всю стаю.
Олень спускался медленно. Вот, наконец, кончились эти камни - лес! Рядом шевельнулась листва. Остановиться бы, посмотреть, послушать... Но нет. Как сладка победа! Олень вскинул голову и затрубил.
Как изогнулась его шея. Вот, туда - разорвать яремную вену, отворить, выпустить кровь, пить ее, лакать, глотать, давясь от жадности. Рвать горячее мясо.
Ударило гибкое тяжелое тело, передние ноги подогнулись. Клыки, жаркие, жестокие клыки рванули плоть.
Силен олень. Смог подняться. Сбросил. Мотнул головой, крепко зацепив рогом. Но все равно - кончено. И он знает это. Сейчас обессилит... Но я не могу ждать!
Снова рванули клыки. Теперь уже не увернуться. Клокочет взорванное горло. Все.
Упал олень. Рассыпались темные волосы. Глаза мертвые открыты, губы сведенные гримасой боли, словно, силятся сказать что-то... Поздно.
Нет! Не может быть!
Не волчица рядом с ним - девушка.
Любимый! Прости! Что же это, господи! Любимый, любимый...
...тогда положила она его голову себе на колени и завыла по-волчьи, и страшен был этот звериный рев, рвущийся из человеческого горла...

IV

В те времена, когда мир еще был огромен и оставалось в нем место для волшебства, в маленьком королевстве родился у короля с королевой сын.
Созвали они гостей, устроили дивный пир, и как повелось пригласили на крестины фей. Пришли три могущественные феи - маленькие робкие старушки. Неловко просеменили они по огромному залу и подошли к колыбели.
Первая фея склонилась над колыбелью, и гневом вспыхнуло лицо ее. Вторая фея склонилась над колыбелью, и отразился на ее лице страх. Третья фея склонилась над колыбелью - лицо ее стало печально, и жалость была на нем.
И когда пришла пора дарить новорожденному подарки, вышла вперед первая фея и лишила младенца человеческого голоса. Вторая фея вышла вперед, и лишила его человеческого разума. А третья фея вышла вперед - лишила ребенка человеческого облика.
И ужаснулись все кто пришел на праздник, потому что лежало в колыбели поганое чудовище, с глазами пустыми и злобными, выло и рычало оно, и скребло стальными когтями, и лязгало огромной пастью, полной острых зубов.
Но тут вдруг дарил гром и пахнуло удушающе серой. Вышла из черного дымового столба старая ведьма, которую никто и не думал приглашать. Сказала она обращаясь к копошащейся твари, той, что была недавно прелестным младенцем - вот тебе последний подарок: не вечно ты будишь носить эту мерзкую личину, вернутся к тебе и голос, и разум, и облик человеческий, когда спасешь ты от неминуемой смерти прекрасную принцессу.
Топнула в гневе ногой первая фея и катнула на ведьму огненный шар. Вторая фея ударила ведьму небесным градом. А третья разверзла под ней землю. Но отбила ведьма их заклинания, оборотилась летучей мышью и пропала под сводами замка.
Три года росло во дворце маленькое чудовище. Было оно злобным и необузданно диким. И через три года прогнали его из дворца. Убежало чудовище в лес, и стало жить там, питаясь мелким зверьем. А когда подросло принялось нападать на крестьянский скот и много вреда причинило мирным селянам. Пошли тогда в лес охотники, чтобы убить его, но никто не вернулся.
Понравился чудовищу вкус человеческого мяса. Стали пропадать в деревнях люди, опасно стало ходить в лес и путешествовать по лесным дорогам. Прислал король солдат. Устроили они на чудовище облаву, но так и не смогли убить его. Лишь загнали в самую глухую чащобу, в непролазные дебри и глухие болота. И решили, что сгинуло там чудовище.
Но оно конечно не сгинуло, ослабело только от голода и долгой погони, заползло в глубокую берлогу и отлеживалось в ней, зализывая глубокие раны.
Исполнилось девятнадцать лет, со дня рождения маленького принца.
Выползло как-то раз чудовище из берлоги, побрело по лесу, воя от голода, и вдруг почуяло сладкий запах человечьего мяса. Кинулось чудовище на запах, и видит: стоит, прижавшись спиной к дереву прекрасная девушка, а перед ней свивается в кольца огромная змея, и капли яда стекают по ее изогнутым клыкам.
С ревом бросилось чудовище на змею и сломало ей шею. И повернулось к девушке, чтобы растерзать ее, но не успело - превратилось чудовище в прекрасного юношу.
Подошел юноша к девушке, подал ей руку, и вывел ее из леса. Оказалась девушка дочерью соседнего короля.
Стал юноша жить в королевском дворце. И так он учтиво вел себя, так приятен был его голос, а сужденья глубоки и разумны, что приблизил король его к себе, отдал ему в жены принцессу и объявил своим наследником.
И никто не удивился, что, когда нашли старого короля мёртвым в постели, стал юноша править страной.
В те времена, мир был ещё огромен и оставалось в нем место для волшебства, но никакое волшебство не в силах остановить зло, если заложено оно в человеке.
Стоном и плачем наполнилось королевство. Награбил молодой король несметные богатства, собрал огромное войско и пошел войной на соседние страны. Не было более жестокой войны в мире. Всё покорялось его жестокой воле. Гноем и кровью сочилась земля
И столько он уже принёс горя и зла в этот мир, что не обрушилось небо, когда своими руками убил он отца и мать. И только когда подошли войска его к замку трёх могущественных фей, закатилось вдруг солнце и луна появилась на небе. Словно огромный череп повисла она над королём и смотрела на него пустыми глазницами, и некуда было спрятаться ему от этого взгляда. В первый раз в жизни почувствовал король страх, но собрал в кулак свою волю и плюнул в нахмурившиеся небеса и проклял их. И краска сошла с лица его, и подогнулись ноги, когда увидел он как ухмыльнулся гигантский череп.
А когда вошли его солдаты в волшебный замок, не увидели они в нем ни одного человека. Исчезли старенькие феи, пропали слуги их, и чудные животные. Лишь в самой высокой башне встретила короля ведьма и обняла его как родного сына.
Стал править король своим огромным королевством, пользуясь советами и черным знанием ведьмы. А когда он убил её не осталось на белом свете никого, кто мог бы противостоять его силе, и ушло из мира волшебство. Правил король своими землями долго, долго цеплялся он за жизнь на этом свете, потому что страшился того, но пришел ему срок умирать. Вспомнил вдруг он слова, что сказала ему мать, когда убивал он её - лучше бы бегать тебе мерзким чудовищем в диких лесах, зверем, который не ведает, что творит, чем быть человеком носящим зверя в душе своей. И в ужасе бежали слуги из его покоев, и оставили замок его и забыли путь туда. Потому что слышали они звериный вой и рёв, слышали как скребло стальными когтями неведомое чудовище, как лязгало зубами. Как стонал в каменных стенах слабый человек.

V

Кого только не встретишь в дальней дороге, каких разговоров не наслушаешься на ночных привалах. Вот сошлись как-то раз на глухом перекрестке, в заброшенной корчме четыре путника: магистр из столичного университета, молодой менестрель, священник местного прихода и рыцарь, возвращающийся из Cвятой земли...
...долго иду я из королевства Иерусалимского и всем по пути рассказываю эту историю. Почему? Не знаю. Просится с языка.
Шли мы через пустыню. Десяток рыцарей и паломники, ходившие поклониться гробу Господню. Путь наш был к морю, где ждали нас корабли, отправляющиеся в Константинополь. Не легка была наша дорога, но путешественники подобрались опытные и запасов было вдоволь, поэтому двигались мы споро.
Вот как-то раз отдыхали после тяжелого перехода и вдруг видим: мчится к нам одинокий всадник. Вскочили мы, приготовили на всякий случай оружие.
Сарацины! - закричал всадник. Сарацины!
И точно на полном скаку выскочили из-за холмов нехристи. Визжали и выли они, и размахивали саблями, и ринулись дикой толпой прямо на нас.
Жаркая была схватка. Жестоко бились мы с басурманами, но сломили бы они нас, если бы не тот незнакомец. Беркутом носился он среди сарацин, рубил их нещадно, а те завывали дико: Раххаль! Раххаль! И бросались на него скопом как сучья свора на медведя. Только ему что один, что десяток противников - всех положит.
Отбились мы. Бежали остатки сарацин в пустыню. Рассмотрели мы, наконец, незнакомца.
Странный это был человек. Не поймешь по виду европеец он или азиат, на одном плече крест нашит, на другом полумесяц вышит. Доспехи иранские, меч прямой. Говорит и по французски и по арабски. Но в троицу и Христа верует, "Отче наш" знает - значит свой. Но опять же от доброго вина отказывается и лишь потягивает из своей фляги какую-то темную жижу. А самое странное - глаза, вроде голубые, глубокие как небо, а в бою наливаются желтизной яростной, и пылают словно два адских горна.
Снова двинулся в путь маленький караван. И он с нами. Да только беды начались с приходом незнакомца. Насели на нас нехристи. Откуда столько взялось посреди пустыни. Ни дня не дают покоя. Пытались мы оторваться от них, да разве сарацина обгонишь. Наскакивают и всё кричат: Раххаль! Раххаль! Может незнакомца так называют?
Повел он нас обходными путями, чтобы сбить сарацинов со следа. В самую глушь завел, в каменистую пустошь, а впереди скалы. Но верили мы ему и шли за ним. И когда кончилась вода добыл он воду, будто из камня вдруг родник забил. А когда кончилась пища, уехал он в пустыню и вернулся с тушей газели. Кровавые полосы были на туше, словно орел схватил её сверху когтями. Ширкнул он пальцами и появился огонь.
Странный это был человек. Вроде товарищ хороший и в разговоре приветлив, и даже когда молчит благость такую возле него чувствуешь и покой. Но вдруг отъедет в сторону и молчит целыми днями, а подойдешь к нему рявкнет так, что сердце останавливается, и кажется что зашел в клетку к бешеному зверю или что бездна под ногами раскрылась. Никогда, в самую жару не снимал он широкого плаща, и перчаток с рук. Тяжело было ему ходить по камням, соскальзывали ноги его, будто не ступал он на широкую подошву. Зато верхом мчался, словно парил в воздухе, и летел конь его будто не чувствуя тяжести седока.
Странный это был человек. Бросили бы наверное мы его в пустыне, если бы не был он добрым христианином, и не грозила ему смертельная опасность.
Подошли к скалам. Узкой расщелиной должны были выйти мы в долину, но тут нагнали нас сарацины. Снова был жестокий бой и пробились мы к каменному проходу. Сказал тогда незнакомец: из-за меня попали вы в беду, я один нужен этим проклятым душам, идите вперед, я останусь здесь и задержу нехристей. Не смели мы возражать и потянулись узкой цепочкой меж базальтовых стен. А я шел последним.
И видел я как встал незнакомец среди камней, как поднял над головой меч и запел. Пел он дивный псалом, и никогда ни до и ни после, не слышал я такого чудесного пения. Быть может потом, коль удостоюсь рая, услышу я его в небесных чертогах. Зашагал я следом за своими спутниками. А за спиной моей, разрывая волшебные ноты, снова раздалось ненавистное: "Раххаль!" "Раххаль!" И вдруг оборвался псалом, и страшный леденящий вопль разнесся по скалам. И столько ярости, боли и ненависти было в этом крике, что дрогнули горы. Не выдержал я и обернулся на крик. Но не увидел я незнакомца, даже тела его не увидел, лишь светлый блик, неуловимый сполох взметнулся в небо, да клуб черного дыма растекся по камням, словно просочился сквозь них в самые недра.
Странный это был человек. И человек ли это был? Не знаю. Был он добрым товарищем в дороге и настоящим христианином. Не боялся драки и крови, ни своей, ни чужой, и за жизнь свою не цеплялся. Не знаю были ли у него в сапогах копыта или крылья под плащом, но только умер он как человек, а что после смерти с ним стало, о том не мне судить.
...выехали наутро из заброшенной корчмы четыре случайных знакомца: магистр, священник, менестрель и рыцарь, и поехали каждый своей дорогой. Думал магистр, что надо по возвращении в университет засесть за трактат о сущности человека, включающей и дьявольское, и божественное. Священник составлял про себя проповедь о происках дьявола, принимающего разные формы для соблазнения христианских душ. Менестрель подбирал на лютне балладу о мстительном ангеле сражающимся за гроб Господень. А рыцарь просто ехал и вспоминал глаза странного незнакомца.

VI

Всякие разные истории случаются на свете, но чтобы стихийный дух полюбил человека!..
Жил в нашем городе бедный студент. Ничего удивительного в этом, как вы знаете нет - какой студент в нашем городе не бедный. Но случилась с ним нечто удивительное.
Так вот, жил он в ветхой мансарде старого дома. Студент, правда, всем говорил, что живёт он в старинном особняке, чуть ли не самом древнем в городе, но на самом деле дом был просто-напросто старый и запущенный. И поэтому крыша его почти всегда протекала, а когда не протекала, сквозь дыры в ней, можно было любоваться кусочками неба. Чем студент и занимался большую часть своего свободного времени.
Студент, как вы уже, наверное, догадались, был существом легкомысленным. Вместо того, чтобы читать мудрёные книги на латинском или даже на греческом, валялся он целыми днями на соломенном тюфяке, пялился в небо да читал вслух стихи.
А лето в том году выдалось жаркое, и небо чистое висело над городом, лишь изредка пробегали по нему светлые облака, напоминавшие то огромные замки и величественные дворцы, то древние языческие храмы.
И видно с одного из таких дворцов и слетела в наш город юная любопытная сильфида. Ну, как юная - вообще-то у сильфов и сильфид возраста не бывает, и живут они вечно, но эта сильфида даже у взбалмошных детей воздуха считалась на редкость не серьёзной. А чем ещё определяется возраст как не серьёзностью. Так, по крайней мере, говорит наш ректор.
Слетела, значит, эта сильфида и опустилась прямо на крышу того дома, где жил студент. Села и сидит. А студент в это время как раз валялся на тюфяке и читал вслух сонеты Петрарки. И так он их хорошо читал, такой неземной гармонией и красотой веяло от этих строк, что заинтересовалась сильфида и заглянула в одну из дыр, посмотреть, кто же это издаёт такие музыкальные звуки. И увидела студента.
Удивилась сильфида - лежит неуклюжее, грубое и нескладное существо, к тому же давно не бритое, машет ногой и читает стихи. Правда, то, что это стихи узнала она потом, уже когда подружились они со студентом, и стала она частым гостем в его каморке. А тогда слетела она к нему вся прямо завороженная.
Долго или нет, вели знакомство студент с сильфидой, а только влюбился в неё студент. А что, много ли бедному студенту надо! Влюбился и даже стишок её написал. Сильфида стишок конечно похвалила, но все-таки лучше ты, говорит, мне Петрарку почитай. И он читал.
И сильфида со временем тоже стала чувствовать к студенту что-то вроде любви, а может и настоящую любовь, как могут чувствовать её бездушные существа. А раз такое дело, позвала сильфида студента с собой на небо, в облачную страну. Силой любви своей, говорит, будем носиться мы с тобой по поднебесью, оторвёмся от грязи земной, и познаешь ты счастье, и будет нам хорошо.
Воспарил студент с сильфидой на небо. Жили они в воздушных замках, резвились меж облаков, летали под звёздами. Держал студент в объятьях её легчайшее тело, сотворенное из чистого эфира, питался вместе с ней розовым зефиром и манной небесной. Другие сильфы особо не протестовали и внимания на них не обращали - неба на всех хватит.
Так бы и жили они, наверное, долго, да только чувствовать стал студент, что тяжеловато стало носиться ему в эмпиреях. Земля, что-то уж сильно стала тянуть его вниз. И в один прекрасный день, раздалось вдруг облако под его ногами, и воздух такой плотный и надежный, снова стал неуловимым и зыбким. И успел только заметить студент, как носиться его сильфида над облаками, как вьётся вокруг прекрасного сильфа.
Понёсся студент к земле, и разбился бы он конечно вдребезги, да то ли исхудал он совсем на зефирных кормах, и легким стал, как пушинка, то ли пожалел его воздух и решил загладить вину легкомысленной дочки своей, только подхватил ветер студента у самой земли и опустил его прямо на мостовую родного города.
Поднялся студент и пошёл в свою мансарду, почесывая здоровый синяк на правой ягодице.
Одиноким прожил студент жизнь свою. Не мог он любить земных женщин - всё казались они ему слишком грубыми, неуклюжими и нескладными существами. Конечно, после сильфиды-то! Так и помер он в тоске по небу.
А когда умер, и полетела душа его в рай, даже взгляда не бросил он на облачную страну, потому что ждало его высшее небо, недоступное бездушным и легкомысленным детям воздуха.

VII

Давным-давно в самую косовицу, к вольной деревеньке Гейтельмейровке, что стоит у моста через речку Дуняшку, подошло вражеское войско.
Собрались на пустыре за лабазом мужики - все до единого, все кто был в это время в деревне, кто не пошел на дальний покос. Потихоньку собрались, чтоб враг не прознал да бабы не проведали.
Все пришли: и кузнец, и дровосек, и плотник. И даже старик Карлыч, которого разбил радикулит, пришёл. И мельник, и сапожник, и пекарь пришли… И портной Матиас тоже пришёл, потому что жена его уехала на ярмарку вместе с золовкой. Пришёл и привел с собой маленькую дочку.
Собрались мужички и стали решать, что им с нашествием делать.
Кузнец сказал, что не было ещё такого, чтобы вольная деревенька Гейтельмейровка изменила, когда своему королю, и пропустила вражьи полчища через свои земли. Дровосек потряс грозно топором, но про себя подумал, что раньше и полчища-то к вольной деревеньке Гейтельмейровке не захаживали. Плотник, который всегда отличался красноречием, призвав в свидетели старика Карлыча вместе с его радикулитом, поклялся, что скорее стешет себе все до основания вот этим рубанком, чем допустит вражину до своей земли, короля и супруги. Старик Карлыч согласно закивал и проревел неожиданным басом боевой клич, под который ходил в молодости драться на ярмарках. При упоминании о плотниковской супруге мельник почему-то покраснел, и принялся, истошно подвизгивая, призывать народ к оружию, добавив от себя про накопленное за всю жизнь добро. Сапожник бацнул кулаком в грудь, выкрикнул нечто про бога-душу-мать, а добряк пекарь, уже под общий воинственный рёв, бросил на землю и растоптал свой колпак… И портной Матиас тоже прокричал что-то боевое, но не громко, чтобы не напугать прильнувшую к нему маленькую дочку.
Решили мужики собрать собственное войско и выступить против врага. Выбрали мельника генералом как единственного знающего грамоту, и стали записываться в армию. И кузнец записался и дровосек, и плотник… Дровосек, правда, предложил позвать альбо дождаться мужиков с покоса, но старик Карлыч возразил, что ждать некогда, да и мужиков от работы отрывать не к чему. За Карлычем записались сапожник и пекарь… Портной Матиас тоже записался, вздохнув украдкой из-за того, что не спросился у жены, и погладил по голове свою маленькую дочку. Один мельник не записался, потому что и так был генералом.
Стали воины снаряжаться на битву.
Взял кузнец молот и клещи. Дровосек сунул за пояс огромный топор. Плотник тоже хотел прихватить топор, но посмотрел на дровосека и взял рубанок. Старик Карлыч вытащил из сарая неотбитую косу, мельник выкопал из-под старого жернова ржавую аркебузу. Сапожник взял с собой острый резак, которым выкраивал стельки. Пекарь - большущую корзину с пирожками… А портной Матиас взял с собой маленькую дочку, потому что её не с кем было оставить.
Вышла армия из деревеньки Гейтельмейровки и тайным порядком двинулась к неприятельским позициям, а как же иначе - чтоб враг не прознал да бабы не проведали.
Ушли мужички. Странно, глупо, удивительно. Вроде даже не с перепою, вроде даже никто и не гнал… Ушли.
А на следующий день через деревеньку Гейтельмейровку проходило вражеское войско.
С полудня до самого вечера шли к старому мосту, к речке Дуняшке утомленные долгой дорогой солдаты. Шла пехота и конница, лучники шли и копейщики, и тяжелые панцирники. Длинная вереница битюгов протащила три громадные осадные пушки. Прогромыхал широкими телегами медленный обоз.
А вдоль улицы стояли мужчины - все, все кто был в это время в деревне, все кто вернулся вечером с дальнего покоса. Стояли и смотрели в землю.
Долго тянулось войско. А последними, уже на самом закате вступили в деревню семь рыцарей и человек в золотой короне.
Огромные, в тяжелых доспехах, на могучих конях медленно ехали они по деревеньке, и низкое солнце горело на полированной стали, и сияли свежие краски на треугольных щитах. И у первого на щите был кузнечный молот и клещи, у второго топор, у третьего рубанок, у четвёртого коса, у пятого аркебуза, у шестого резак, у седьмого корзина. А восьмой держал на руках маленькую девочку. И когда поравнялись рыцари с домиком портного Матиаса, наклонился он в седле и осторожно передал девочку полной женщине с заплаканным лицом. Потом развернулись рыцари и умчались во след уходящему войску.
А бравые защитники деревеньки Гейтельмейровки домой так и не вернулись. Что сталось с ними, не мог сказать никто. Только потом, на следующей неделе нашли пастухи восемь свежих могил на холме и склонившийся над ними чужой королевский штандарт.
Странные люди жили в тихой деревушке. Кто-то поплачет о них, кто-то посмеётся. Кто-то захочет разразиться длинной тирадой о доблести и мужестве, вызывающих уважение у самых заклятых врагов, кто-то будет дивиться глупости и наивности неотёсанного мужичья. Кого-то поразит бессмысленность смерти… Кто-то подумает о них - дураки, кто-то скажет - герои. Но кто скажет, где грань, отделяющая одно от другого. Кто скажет, где речка Дуняшка превращается в Великий Дунай.