Медальон - 6: Ева Браун - инструмент Гитлера

рассказ

Мельцер Александр

Теперь наступал ее звездный час. Теперь она знала,
знала и чувствовала - она единственный его
инструмент, связующий его с миром потусторонним,
где будут только они. Она и ОН. И это только начало их
вечного пути, где нет плоти, а души обретают свободу в своей
взаимной любви, где нет сознания, но есть чувственность, где
нет холода и тепла, но есть влечение. Это влечение как
притяжение молекул, но иное, неведомое мертвой материи, а
живое как ощущение, ощущение Его и ее. И они, наконец,
навсегда вместе вне времени, вне пространства, где она часть
не только его праха, как раз это-то и неважно, а важно совсем
другое, она часть его самого и это уже навечно.
Вне их самих останутся все обстоятельства, через призму
которых смотрели на нее и Геббельсы, и Геринги, и мерзкий
услужливый Борман, развращенный до мозга костей, но
испытывающий ханжеское любопытство, дерзающий лезть к
ней через своих наушников с разного рода вопросами об интимностях
расстроенности жизнеощущений самого вождя, которого
они всегда мелко предавали и предают сейчас.
Она уйдет из этого мира вместе с ним. Это все они, это
весь народ не оправдал доверия фюрера. Они бегут с корабля
империи тысячелетнего рейха. Но они не создали его в душе.
Поэтому Он должен уйти. И им не понять его. Он спокойнее
их всех. Он знал, знает, чего хочет. И она с ним в этот час.
Она с его тайнодействием против безразличного и высокотерпимого
века с видимостью морали человеческого существования.
Она молчит. Она всегда молчит. Она и теперь
будет молчать. Но она рада. Она сама радость. Только чувство
переполняет все ее сердце. Ей не страшны никакие ужасы.
Нет страха в жизни. А за жизнью страха и подавно нет.
Бомбы, бомбы…Взрывы, разрушения, повсеместный прах. Но
нет страха, страха как раньше, когда вокруг неприличные
взгляды, перешептывания, смущения благородного собрания
бюргеров с непринужденной уверенностью не замечавших ее,
нет беспокойства души, подавлявшей ее внутреннюю радость, ее стихию, глубокое сознание того факта, что он, ВОЖДЬ, не
может обходиться без нее. А она как сыромятный ремень, как
велосипедное колесо, в которые превращается ее упругое тело,
тело велосипедистки, пловчихи, балерины, актрисы, фотографа
для того, чтобы остановить или высветлить миг великого человека,
прозревшего мир "в многогранности и загадочности своей
натуры".
И она полнится радостью, когда слышит его слова: "Я
полагаю, что уж лучше принять смерть в столице, до конца
исполняя обязанности фюрера немецкого народа", чем там, в
Берхтесгадене. Как она рада, что не опоздала. Не опоздала к
Нему. Чудо, Чудо…. Только чудо руководило ей… И она все же
добралась, до Берлина, до рейхсканцелярии…. И теперь
маленькая спальня и гостиная у нее есть. Они составляют
одно подземное помещение. Она просит перенести сюда дорогую
мебель, изготовленную несколько лет по ее специальному
заказу. Вся изысканная отделка, а дверцы комодов были
украшены изображением четырехлистника в форме ее инициалов,
конечно, не соответствует "угрюмой атмосфере бункера
с его низким сводом и мощными, занимающими большую
часть пространства" стенами.
Господи! Да нет сейчас в рейхсканцелярии человека, который
держал бы себя с таким самообладанием. Вот она желает
уцелеть в этой мясорубке Альберту Шпееру, передает привет
его жене, своей подруге Маргарет, не утрачивая способности
шутить, говорит ему: "А как насчет бутылки шампанского на
прощание? И еще я хочу угостить вас шоколадными конфетами.
Вы ведь, наверное, довольно долго ничего не ели?"
Шпеер тронут до слез ее вниманием, он действительно голоден
и набрасывается на пирожные, конфеты и шампанское. А Ева
тем же милым голоском справляется у него: "Знаете, очень
хорошо, что вы приехали сюда. Фюрер полагал, что вы втайне
противодействуете ему. Но свои визитом вы доказали, что это
далеко не так. Верно?" Шпеер мнется и что-то мямлит. Он уже
давно перевез свою жену и детей в безопасное место. А Еву
как будто бы волнуют судьбы людей? Едва ли. Только недавно,
сказав кому-то: "Я очень счастлива, что оказалась здесь", - она
с той же непосредственностью и наивностью по сути подписала
смертный приговор мужу своей сестры Фогеляйну,
обвиненнму только что Гитлером в дезертирстве.
Шпеер, посвятивший 12 лет, свои лучшие годы Гитлеру,
строитель рейхсканцелярии, нашел "шефа", а так разрешалось
называть Гитлера только самому близкому окружению:
"….дряхлым стариком. Он не испытывал ни малейшего
волнения. Улыбка казалась приклееной к лицу, слова были
такими же холодными, как и его рука. …Приступая несколько
лет назад к строительству новой рейхсканцелярии", - Шпеер
мечтал, строил планы на будущее. Разрушенным оказалось не
только здание, но и вся его жизнь. Но он был, как и большинство
его сверстников, верным соратником и последователем
Адольфа Гитлера, он знал воочию не только, как архитектор
фюрера, но как министр вооружения, что, начиная с 1943г,
Германия проигрывала войну не по силе духа, не по мере
страдания народа, не по возможности бороться сразу на
нескольких фронтах, не по количеству сбитых самолетов на
фронте, а по сырьевым ресурсам: по нефти, газу, кобальту,
ферросплавам. Становилось совершенно ясным, что проигрыш
в войне Германии обеспечен. Но даже и теперь, покидая Гитлера
не как другие, бегущие словно крысы бросающие
тонущий корабль, а под благовидным предлогом, чья тайна от
Гитлера заключалась разве что в обеспечении спасения
собственной семьи, в конце концов, не погибать же в этой
дыре вместе с Магдой ее детьми и Геббельсом, он, Шпеер,
готов был и сейчас поклясться: "Будь у Гитлера друзья, я стал
бы его другом. Я обязан ему восторгами и славой моей
юности, равно как ужасом и виной поздних лет". Ежедневная
горячка работы охватывала всех своей эйфорией, на волне
которой блекли судьбы евреев, масонов, социал-демократов,
свидетелей Иеговы, которых травили как загнанную дичь, а уж
во время военных действий не могло быть и речи о судьбах
каких-то поляков или славян. За каждого отвечали другие, но
каждый не отвечал за себя. Адольф Гитлер был катализатором
целой государственной системы, именуемый германским
рейхом. Вся нация готовилась получать. Отвечать - дело иных
наций, но не немцев.
Ева же, прощаясь со Шпеером, угощая его пирожеными,
конфетами и шампанским, видела, как человек, чья жена,
можно сказать была ее подругой, ну может быть не подругой,
подруг у нее просто не могло быть, но человеком ей
сочувствующим, Ева видела по лицу Шпеера, что внешний вид Адольфа поразил его. Да и сама она была страшно удивлена
изменениям, происшедшим в нем.
Страшные эмоциональные потрясения последних месяцев с
тех пор, как они не виделись произвели в нем потрясающие
изменения. Пальцы беспрерывно производили движения,
напоминающие скатывание пилюль. Наряду с дрожанием рук,
переходящим на туловище и голову, все тело и голова его как
бы согнуты вперед, лицо без каких либо признаков мимики. Ей
было жалко и страшно за него. Но она радовалась радостью
маленького ребенка тому, что она не только добралась сюда,
но что вообще все это, вся эта ужасная жизнь кончится.
Скорое окончание страданий и конечно же вместе с ним
означали для нее вечную радость, а что будет за этой
радостью забвение, тьма или возрождение и свет, этой было ей
совсем даже безразлично. Она вспоминала те страдания,
наполнявшие ее, и ужасом, и кошмаром, когда, казалось уже
нет сил их выносить, столь тяжелы были капли последних
минут жизни, когда она, ранее, значительно ранее прибегала к
последнему и единственному средству, - сама себя пыталась
убить. Тогда для нее уже не существовало ни строгих, в своем
лютеранстве отца и матери, ни сестер, ни братьев, никого,
кроме него, своего и Фауста и Мефистофеля в одном лице, по
сравнению с которыми, Фауст и Мефистофель Гете были
просто ходульными персонажами. А она, Ева, его Маргарита,
увидевшая Адольфа в фотомастерской своего начальника,
личного фотографа Гитлера, - Генриха Гофмана, находившегося
всегда в легком подпитии, она ,Ева, имела за плечами только
17 лет жизни и была моложе Адольфа на 23 года. С этого
момента кончается ее спокойная и даже в чем - то радостная
жизнь стройной, спортивного вида девушки с каким-то детски
доверчивым и улыбчивым лицом, какое помнят у нее
сверстницы, подруги, с которыми она шутила и смеялась,
каталась на лыжах, плавала, танцевала избалованным шаловливым
ребенком, которого родители послали на некоторое
время для приведения в монастыре англиканского ордена в
Симбахе в чувство реальности, напрочь отсутствующее у нее.
Но ведь им, простым людям, не были ведомы оккультные силы,
охватывающие человеческие судьбы своим непрестанным
брожением, оттесняющих все сознательное в бессознательное,
но ведущих вместо обхода, по прямому пути людей, пытающихся проникнуть вглубь себя, вуалируя свои обнаженности,
которые ведомы лишь демонам, борьба с которыми есть дело
сильных духом людей. И судьба подарила ей такого человека,
любящего ее, знающего не только ее, но и все женские,
абсолютно все женские слабости. Да, в своих снах не раз, и не
два путешествовала она по городам и весям со старцем очень
похожим на Адольфа. Только тогда в нее вселилась душа
Елены Троянской. И был только Эрос. А Логоса не было. И
пусть ведут свои дурацкие богословские споры ученые своей
глупостью профессора, "садизм правдивости"- вот революция
отношений между полами. И научил ее этому Адольф. Бурная
игра крови обнаруживается в самых невинных снах, с первого
же мгновения ее мучит жуткое предчувствие, а начавшиеся
интимные с ним встречи вызывают садизм правдивости, революцию
воззрения мира на вопросы психики, а поборники
стыдливости и доброй старой морали, поднявшие нестерпимый
вой в ее сознании, должны были уступить свое место
человеку, который проходит через все запреты, которого не
испугаешь никакими табу, не смутишь никаким противоречием,
у которого поистине нет ничего "святого". Ни музыка
барокко, ни камерная, ни классическая, ни симфонии не
представляли для него интереса, когда она уже на правах
негласной хозяйки Оберзальцберга, предлагала гостям дешевые
сорта шампанских вин, поскольку дорогие, как наушничал
ей об этом бывший серый секретарь Гесса Борман, так
нетерпимый ею в своей мелочности, расхватали Геринг и его
фельдмаршалы. Тогда она, сидя по обыкновению слева от
Адольфа, делала оценку мужских ролей в фильмах, просматриваемых
их застольной компанией, теснившихся на диване,
как куры на насесте, в то время как Адольф давал оценку
женским ролям. Как снисходительно, как пристально
взирали они на нее, пытаясь пробиться сквозь ее троекратное
мужество, когда их фюрер рассуждал о своем отношении к
женщине: "Люди высокого ума должны жениться на глупых и
примитивных женщинах. Представьте себе только - вот будь у
меня жена, которая лезет ко мне с рассуждениями, когда я
работаю! А в свободное время я не желаю, чтоб меня
тревожили…Я никогда бы не смог жениться. Будь у меня дети
- это ведь столько проблем! Под конец они наверняка захотят
сделать моего сына моим преемником. У человека, подобного мне, нет ни малейших шансов заиметь толкового сына. В
подобных случаях это уже стало правилом. Возьмите хоть
сына Гете - никуда негодный человек… Женщины на меня
вешаются, потому что я холост. Все равно как у киноартиста.
Стоит ему жениться, он теряет нечто в глазах обожающих
женщин, он уже не прежний идол для них". Эти слова не
коробили ее уже давно. И когда он с презрением говорил, что
не намерен терпеть около себя женщин с интеллектом, она
наперед знала, что это как во сне, когда видишь небо, но оно
походит на море, а небо покрыто не облаками, а комьями
земли, но главное в этих снах как и его разговорах, она
переживала свое унижение, не теряя собственного "я".
Психологически Адольф представлял для нее некий высший
разум, но только до тех пор, пока не появлялась в ее сознании
тема женщин, ублажающих своей плотью ее кумира. В этот
момент она трезвела жизнью праматери библейской Евы,
откушавшей запретного плода. И радости ее не было конца,
когда она узнавала, что и избранница Гитлера 16-летняя
Мария Рейтер, Хелена Хафштангель, и двоюродная
племянница Адольфа - Гели Раубаль, вопившие о том, что
Гитлер сексуальный чудовище, заставляющий свои жертвы
демонстрировать их гениталии и упивавшийся этим зрелищем,
радости ее не было конца, когда она узнавала, что очередная
"женская пассия" кончала счеты с жизнью. И хотя
радикальное никогда не дает счастья, оно несет с собой хотя
бы какую-то определенность, убаюкивая младенческое сердце
человека все новыми грезами, позволяющими ей ходить по
жесткой земле прямо и с поднятой головой, освобождая свой
дух от гнетущей тьмы ревности через призрак духа, через
демоническое мефистофельское начало, которое для нее всегда
имело погрудное изображение Адольфа, изваянное из бронзы,
а то, в чем она однажды с дуру, в минуту ревности и слабости,
призналась Скорцени, просто пустяки: "Мы растягивались
прямо на полу. Фюрер даже туфли не снимал и на полу
выглядел на редкость эротично".
Она не могла да и не хотела свидетельствовать против
него, когда, сидя на нем верхом голой, хлестала его плеткой,
доставляя ему истинное наслаждение, после которого он как
бы возрождался к жизни и говорил задумчиво и глубокомысленно,
как только он один мог говорить, то есть почти равнодушно и в пространство, словно его никто не слышит, не
видит, не наблюдает за ним и не ловит каждое его слово:
"Чтобы достичь абсолютной власти, необходимо пройти через
крайние унижения". Вот откуда он черпал свою "оккультную
мощь и психическую силу"! И чем дальше она была в его
власти, тем более хотела этой власти его над собой. Она не
годилась на роль мадам Помпадур постольку, поскольку вся ее
психика, а не только тело, с некоторых пор, когда она стала
неофициальной хозяйкой Бергхофа, уже принадлежала ему. О
он, он, как всегда, умел найти в любой ситуации, в любом
обществе, лишь бы оно было достаточно большим, непринужденный
тон и несколько благосклонных слов, вселяя в окружающих
патриотическое чувство, которое, если и пропадало у
других в тех или иных обстоятельствах жизни, то, и это она
заныла точно, навсегда сохранялось у его шофера Эриха
Кемпка, собаки Блонди и у нее самой. Для него тема "церкви"
или тема "женщины" могла изменяться от сугубо отрицательных
сравнений, до самых положительных: "Народу,без
сомнения, нужна церковь. Она представляет собой сильный
охранительный элемент", - мог заявлять он в узком кругу
своих людей, но тональность его слов даже в этих условиях
не вызывала у окружающих никакого сомнения в том, что он
имел ввиду на самом деле церковь -как послушный ему
инструмент". И потому "церковь" и "женщина" могли быть для
него лишь общими родовыми понятиями, и он мог
воспринимать их в такой же степени "положительно" как и
"отрицательно". Все зависело от тональности и внутреннего
настроя его "оккультного духа". Он мог часами с
удовольствием кушать "равиоли", но так же часами обсуждать
тему "трупоядения", доказывая всю полноту счастья вегетарианца.
И она, скорее миленькая и свеженькая, чем красивая,
держалась среди этих бонз НСДП очень скромно и сдержанно,
чтобы поздно вечером все же совместно проследовать в
спальни верхнего этажа. Она практически научилась не
показывать своей власти над Адольфом, но горе было тому,
кто позволил бы совать свой нос в их интимные дела или даже
намеком оскорбить ее отношения к нему. Такие люди исчезали
без следа. И даже Борман, после предательства Гесса, ставший
всесильным вельможей среди бонз фюрера, никогда не
предпринимал против нее никаких козней. Уж он-то знал, чем это кончается для нечестивца. Она сама с его помощью
"проходила через крайние унижения". И самой ей, иногда, так
не хватало смерти, но всякий раз жизнь отвоевывала ее, возвращая
ему ее живое тело в целости и сохранности. Ему,
фюреру, ее Адольфу, в котором было заключено и ее собственное
я. И поэтому жизнь ее с некоторых пор казалась ей
историей без начала и конца, словно жизнь ее была вырвана
из какой-то никому неведомой цепи событий, а сама она
ощущала себя фрагментом, отрывком текста "Ее Борьбы", но
отличие этой борьбы от его "Майн Кампф" заключалась в том,
что она постоянно будучи веселой внешне, внутренне обычно
пребывала в депресии, воспринимая тайну собственного существования
не негодующе и трусливо, но как отдельное
чувство собственной слабости и жалкости. Негодование же ее
было велико только по отношению к докторам, возвращавших
ее к жизни после очередной попытки суицида. И хотя он
говорил ей всякие ласково - дежурные слова о том, что она
должна не быть столь безрассудной, но она и в эти минуты
больше думала о нем, чем о себе, о своем мистическом браке,
реальность которого для нее до последнего момента, то есть
теперешнего нахождения ее у него в бункере, была эфемерна.
Она не хотела серого утра, серого мира, кошмара и безумия
прожитых уже с ним лет, но хотела пребывать с ним в
великолепном и совершенном блаженстве тех образов и
видений, в которых она существовала между жизнью и
смертью и из которых возвращалась в этот мир уже далеко не
в первый раз. Заставлять верить ее в то, что этот мир
действителен - это и вредно, и ничтожно. Пусть обыватели
принимают естественное как естественное, нарочито разыгрывая
трехмерный ящик вселенной, в то время как
пространство скарально и этим не опасно для нее, насыщаясь
воздухом таинства, где просто следует стать бессловесным.
Вот почему она уже давно не боялась "вечности" в ее
обыденной жизни, поскольку уже ощущала собственное
вневременное состояние, в котором есть только триединство
прошлого, настоящего, будущего, но это триединство уже не
может быть измерено в понятиях времени, а регулирующее
биение крови - сердце совершает работу веления воли. Но
счетный час впереди, он рядом, и когда возникнет не просто
духовная настороженность, а готовность духовного и нервного напряжения, то они оба совершат действительное духовное
соединение, и двое будут как одно.
И если когда - то, еще до этого военного кошмара, Адольф
имел желание поселиться в Оберзальцберге, где его больше
всего привлекали не красоты пейзажей, а бездонные пропасти,
если в альпийских цветах, так любимых ею, он не понимал
ничего, так что, в конечном счете, функционеры партии сделали
для народа его любимым цветком эдельвейс, формируя
образ фюрера для народа, то теперь он как и она задыхались в
кротовом пространстве подземного бункера, где уже нельзя
даже было представить не только альпийскую свободу пространства,
но и неистовою волну ликования множества лиц,
внимающих ему, когда он проезжал сквозь густеющую возбужденную
толпу, сидя на заднем сидении машины с открытым
верхом.
Ей никогда не забыть эти бесчисленные волны ликования,
эти восторги истерического накала, эти многочасовые ожидания
появления фюрера перед народом, которые много, много
раз наблюдала она в самых разных местах страны с грозным
именем Третий Райх.
Новое государственное образование постепенно, но неуклонно
превращалось в кастовое государство со своими структурными
делениями в "народной общности людей", где сам
режим отрабатывал касты жрецов нового времени.
Ей никакого дела не было до всей политики в целом. Но
она ревностно следила за тем, чтобы окружение Адольфа не
включало в круг его секретарш женщин, склонных к полноте и
отличающихся повышенным ростом, поскольку знала его эту
слабость. Будучи сама маленькой и изящной как статуэтка,
она разрешала ему во время просмотра художественных
фильмов довольствоваться восторгами по адресу актрис из
ежевечерних сеансов. Ее совершенно не смущало остальное.
Она вела замкнутый образ жизни, проникая в свою спальню в
Берлинской квартире Гитлера через боковой вход, никогда не
спускаясь в нижние помещения, даже если в доме никого не
было, кроме старых знакомых. Иногда она посещала вместе с
ним "Летучую мышь", "Веселою вдову", располагаясь в
соседнем кабинете ложи. Обычно после прослушивания
постановки им же из "шкатулки Бормана" щедро подбрасывались средства на существование театра. Иногда, она слышала
как Адольф беседует о музыке с Винефред Вагнер или размышляет
о Брукнере, непременно внушая окружающим мысль
о глубине его взглядов.
Но она - то знала, что глубокомысленные размышления
фюрера о музыке дело голой техники слов. Она-то знала, что
все разговоры о неустанном труде его творческой натуры не
более, чем вымысел. Чтобы сформулировать окончательно
мысли и привести их в порядок для будущей речи, он тянул
время застолий со своими коллегами по партии. Но наступал
момент. И этот момент был ни чем иным, как озарением краснодеревщика,
увидевшего свое произведение целиком и сразу в
своих видениях. Этого ощущения объективности он и ожидал
с нетерпением самодостаточности. В этом и был его секрет
жизни, в котором вдохновение рождалось в муках или ничего
неделания, или в тех сексуальных восторгах унижения,
участницей которых она становилась как его инструмент
собственного обожествления, порождающего власть потока
мыслей, которые он выдавал за духовное созидание.
Теперь она смотрела на его исхудавшее тело, потухшие
глаза с набрякшими веками, помятые брюки со следами пятен
от еды, но была рада. Кончалась серая глухая и нестерпимо
однообразная жизнь. Доктор Штумпфеггер уже снабдил их
цианистым калием. Адольф не был уверен в его быстром
действии и поручил Линге через 10 минут после того как они
примут яд, войти и выстрелить в тело фюрера для полной уверенности
в его смерти, поскольку сам не был уверен в силе
действия яда на свой организм.
Что касается ее, то она была в себе на этот раз уверена
полностью.Блонди погибала первой. Это случилось быстро.
Когда она из его рук приняла в рот ампулу с цианистым
калием, то ощутила вначале только горький вкус во рту. Мгновенное
чувство было таким, что тончайшие струйки слюны
брызнули из-под языка, наполнив рот вовсе не липкой слюной,
но чувство онемения слизистой, слабость в ногах и шум, накатывающихся
на сознание волн бесконечности, характерное
исчезновение как будто из стали откованного тела замкнулось
в безликой гармонии ее лица.
И когда Линге положил на стол пистолет фюрера, все
поняли, что "исполнен самый тяжелый приказ Гитлера".