Медальон 5. Анна - шея Достоевского

рассказы

Мельцер Александр

Память ее хранила все в таком порядке и последовательности, словно с ней это произошло недавно. А ведь было все...Ее родители пытались продать дом, а в качестве приданого чуть и ее не запродали замуж... . А то она сама убеждается в том, "что самая счастливая и радостная жизнь - это монастырская жизнь" и приходит к мысли "оставить мир и поступить в монастырь, где все...".
Но Судьба сулила ей иное, когда 3 октября 1866года преподаватель стенографии в мужской гимназии, где она слушала лекции по этому странному предмету скорописи, предложил ей работу у писателя Достоевского. Она же знала это имя. Восхищалась и плакала над "Записками из Мертвого дома".
" Записки из Мертвого Дома"... . Сколько времени прошло с тех пор, сколько событий совершилось, когда " худенький, маленький, белокурый с болезненным цветом лица и серыми глазками", которые "тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались", сколько воды утекло, когда он издал свои "Бедные люди", горячо убеждая прилюдно всех, а особенно Тургенева, в своей гениальности, так что Белинский, игравший в карты с Некрасовым, даже заметил: "Что это с Достоевским! Говорит какую - то бессмыслицу, да еще с таким азартом". А Тургеневу только и надо вызывать высокомерный тон да раздражительность Достоевского. Любил Иван Сергеевич шутки в накаленной добела психологической обстановке литераторов... . Была молодость русской литературы.
С тех пор много чего было... и дело петрашевцев, и Сибирь. И уже начато было "Преступление и наказание".
"Разноглазие" Федора Михайловича поразило Аню, когда она впервые увидела его во время первого своего сеанса стенографии, вглядываясь в его "светло-каштановые, слегка даже рыжеватые", сильно напомаженные и тщательно приглаженные волосы. Один глаз был карий, а "в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины незаметно". Прощаясь с ней в первый ее приход, он выразил ей свою радость, что прислали девицу - стенографа, а не мужчину, "потому что мужчина, уж наверно бы, запил, а вы, надеюсь, не запьете"?
Разве могла Анна Григорьевна себе только представить, что подобные странные замечание для Достоевского были не плодом какого либо воображения, а следствием совсем недавно пережитых им событий, когда при живой жене Марии Дмитриевне, по первому мужу Исаевой, которая даже в Кузнецке, Семипалатинске и Твери, где ссыльным жил Достоевский, таскала за собой своего любовника Вергунова, так вот за полтора года до ее смерти, "вступив в связь с молоденькой писательницей Апполинарией Сусловой, 22 лет от роду", еще всего года три назад до встречи с Анной Григорьевной, он разъезжал с "суслихой" по Италии, Германии, проигрываясь в пух и прах в рулетку, так что сама "суслиха" прислала ему "350 франков, заложив золотые часы и цепочку", хотя к тому времени уже "полюбила молодого испанца и кого-то там еще".
А пока Федор Михайлович советует Анне Григорьевне выйти замуж "непременно по любви, для счастливого брака одного уважения недостаточно", хотя только к концу месяца их совместной работы запоминает ее имя.
Всякое внутреннее чувство рождается в судорогах и напряжениях, весь мир реальности всего лишь за несколько месяцев для Анны Григорьевны становится духовным толчком, от которого она уже не может избавиться и "уже действительно увлечена Федором Михайловичем". Прилив его мощи и личного воздействия возрастает вовсе не по причине его заурядной внешности, но в силу тех сопереживаний, которые испытывает Анна Григорьевна, наблюдая опасные потрясения нервной системы человека, творящего перед ней "Преступление и наказание", так не похожего на молодых людей, "которых... приходилось встречать в своем кружке"... . Живая жизнь со всеми ее сложностями захватывает ее своей сопричастностью, когда она обнаруживает, что Федору Михайловичу грозит описание имущества и "долговое отделение", если он не во время сдаст свой роман издателю Ф. Т. Стелловскому, скупившему сначала все векселя Достоевского, затем давшего ему ссуду для оплаты долгов, но взыскивая "через двух подставных лиц с него деньги". Этакий кровожадный эксплуататор и не только Достоевского, но и Писемского, Крестовского и самого композитора Глинки. Анна Григорьевна умеет как никто сопереживать и испытывает внутреннее ощущение сопричисленности к такому важному событию, совершаемому на ее глазах, как окончание и сдача в издательство романа "Игроки", после чего Федор Михайлович намерен дать в ресторане обед. Он выражает пожелание, если не в ресторане, то на скромном домашнем обеде "выпить за здоровье моей милой сотрудницы! Без вашей помощи я не кончил бы романа вовремя". В фокусе возникающего безудержного поклонения к писателю и внезапного напора с его стороны уже 8 ноября, то есть менее чем через месяц со дня их знакомства, Федор Михайлович объявляет Анне Григорьевне, что ее "любит и просит быть его женой".
Анна Григорьевна Сниткина, уже как жена писателя отправляется с ним за границу. Здесь он впервые же месяцы проигрывает в Бад - Гомбурге и в Баден -Бадене все деньги, взятые для поездки и принужден, ожидая авансов за "Идиота", закладывать и продавать любимые женины вещи, нередко рыдая, бьет "себя в голову", бьет "кулаком о стену", кричит, что "непременно сойдет с ума и застрелится", вновь оказывается за "зеленым столом", проигрывает тут же все деньги, которые прислала теща на обратный выезд, "весь красный, с красными глазами, точно пьяный" приходит в состояние крайнего возбуждения, клянет на чем свет стоит свою жену, а затем просит у нее прощенья: "....я тебя бесконечно люблю, но мне суждено судьбой всех тех, кого я люблю, мучить".
Через полгода, когда у него родилась дочь София, снова мучит ее проигрышем, но уверяет, что это было для него "последним и окончательным уроком". Он связан игрой еще долго. Жена снова беременна в 1871 году, а он снова проигрывает все деньги. Но это уже последний раз: "веришь ли ты тому, Аня, что у меня теперь руки развязаны; я был связан игрой, я теперь буду об деле думать...уже теперь твой, нераздельно весь твой. А до сих пор наполовину этой проклятой фантазии принадлежал".
А что Аня? А она сама пишет ему анонимное письмо о своей будто бы ему неверности.
Результат - взрыв глухой страсти ревности, неведомой ей доселе. И признание ревнивца:
-Вот ты все смеешься, Анечка, - заговорил виноватым голосом Федор Михайлович, а подумай, какое могло бы произойти несчастье. Ведь я в гневе мог задушить тебя. Вот именно можно сказать: "Бог пожалел наших деток".
И постепенно, и не сразу созревает атмосфера высокого искусства и охватывает ее непосредственной близостью бытия и бесшумностью воплощения через зримые образы ее страдальца - мужа, частью которого она постепенно становится. В его и ее жизни заметное место приобретает Евангелие и вообще Священное Писание, чтение религиозной литературы, православный лейтмотив которой является центральным местом их бдений, хотя и старообрядческая литература не сходит с их стола. Сочинения св. Дмитрия Ростовского, св. Тихона Задонского, инока Парфения, чтение Евангелия, подаренного ему женами декабристов в Тобольске, книга, с которой Федор Михайлович никогда не расстается до последнего своего вздоха, всегда лежит на виду на его письменном столе, а все сомнения свои он проверяет вместе с ней по Евангелию, часто с любовью произнося слова Огарева:
Я в старой Библии гадал,
И только жаждал и вздыхал,
Чтоб вышла мне по воле рока
И жизнь, и скорбь, и смерть пророка.
Разве могут они теперь разделять мнение Белинского о материализме, разве близки им "сказания" новоявленного пророка Н.Г. Чернышевского о монархии, разве разделили бы они мнение Ивана Тургенева в его "Дыме": "Если б провалилась Россия, то не было бы никакого убытка, ни волнения в человечестве", разве возможно было бы для них, супругов, связанных не просто единой плотью в продолжении себя, -своих детях, но духом от Христа, заявить, как это сделал псалмопевец русской охоты: "...я сам считаю себя за немца, а не за русского и горжусь этим".
И когда она вместе с Достоевским присутствует на конгрессе "Лиги мира и свободы", слушает Гарибальди, Бакунина, она, как и он в едином порыве, обретает твердое убеждение в вере, когда слышит этих сверхрассудочных глашатаев, становясь ненавистницей всякой рационалистической и социалистической зауми, буйный поток которой занимается антирелигиозной пропагандой, начиная с того, что "для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделить на маленькие; все капиталы прочь, чтобы все было общее по приказу...".
Она осознает свою цель жизни при нем, у нее нет никакого тщеславия, но она внимательнейшим образом следит за всей литературой по Достоевскому, страстно переживая всевозможные инсинуации в адрес Федора Михайловича. Молитва как интимное основание проявления религиозной жизни сливается в единодушии жизни его с нею и в этом ее главное счастье. Они нашли друг друга потому "как нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием" в несокрушимой, сильной вере, глубоком, искреннем покаянии и надежде, когда высшая ступень знания достигается не умом , а сердцем.
И если Н.Н. Страхов, рядившийся в тогу "друга" одновременно и Толстого, и Достоевского, пишет о Федоре Михайловиче: " Он был зол, завистлив, развратен, и он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и умен", то уж кто-кто, но она - то ведала, что "человек, столь чуткий к злу и столь добрый как Достоевский, приходил в отчаянье от "подполья", найденного им в своей душе и в душе других людей. Мало того, во сне, в сновидениях, он, по-видимому, погружался иногда в царство подлинно сатанинского зла".
Она постигала тайну своего мужа, силу его душевного напора оформившейся мысли не в зависимости от правильности или неправильности его идей, в сущности выводимых им человеческих психологий, а в ярком выражении двойственности его личного психологического опыта: "перед приступами эпилепсии он вступал в царство райской гармонии, в ночных кошмарах он переживал сатанинское зло". Титанические страсти раздирали его душу, а просветления души восходили к порогу святости.
На 60-м году жизни, когда не стало Достоевского, ей шел 35 год и за годы их совместной жизни она успела пережить, перечувствовать и собственное разрушение, и собственное созидание, поскольку тайная игра сил чувственного влечения, проявлявшееся у нее в постоянной бурной страсти, страхах и молитвенной сущности ее души, сделали ее тонким наблюдателем души любимого страдальца, души, обретающей немалый опыт нравственной и практической жизни.
Взгляд на мир человеческих инстинктов через призму его философии Богочеловека не требовали для нее доказательства реальности Бога. Но она была бесконечно рада, когда он восклицал: "И я почувствовал, что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся им. Да, есть Бог!"
Именно благодаря ее практичности и самостоятельности в решении вопросов, связанных с публикацией произведений Достоевского, Анна Григорьевна, хотя бы в конце жизни писателя, находит самостоятельный путь поддержания материального благополучия семьи. Она сама становится издателем произведений своего мужа, "который весь век бился и работал как вол из-за хлеба насущного...". В своих социальных оценках существующей власти она полностью поддерживает монархию, радуется переписке Достоевского с Победоносцевым, считает аморальным воззвание Вл.С.Соловьева к Александру III о помиловании убийц Александра II- Освободителя, хотя как и Федор Михайлович искренне любит Владимира Соловьева, чьи публичные лекции любили они посещать вместе, а 10 марта 1878года они присутствовали на такой лекции, где был и Лев Толстой. Но встречи между двумя гигантами мировой литературы так и не состоялось. И дело здесь скорее не в том, что, знавший о присутствии на лекции Вл. Соловьева, Н.Н. Страхов не свел литераторов между собой. Дело в том, что такая встреча нежелательна для обоих. Вернейшим мерилом всякой встречи является сопротивление силе, преодолевающей силу невозможности встречи. Один создает свое собственное Евангелие, отрицая православие, насаждая в православной России секту "толстовцев", над которой сам же подсмеивался. Для другого нет ничего, кроме православного христианства, в котором только и может существовать идеальное общество русского народа, христианства, которое борется с плотскими устремлениями человека ради одухотворения и спасения человеческого рода, ведь "вся эта земная жизнь - только ступень ...в иные существования". Поэтом он открыто заявляет: "Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. ...Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!". Вот почему встреча "титанов мировой литературы" не могла состояться в силу высокомерной своевольной человеческой природы, вытекающей из твердого миросозерцания каждого, в силу нравственности каждого из них, нравственности, являющейся осязаемой формой неосязаемой идеи. Раздвоение личностей Достоевского и Толстого в высшей степени симптоматично, ценно и не является примером патологического распада каждого из них или аморальной способности наслаждения как добром, так и злом, в котором есть сила великих христиан, где отрицание и утверждение, есть лишь сомнение, порождающее непринужденную уверенность как вынесенную муку, сцементированную наслаждением пройденного жизненного пути.
И когда уже после смерти Достоевского состоится встреча Анны Григорьевны со Львом Толстым по инициативе Софьи Андреевны, которая, с чадами и домочадцами ранее как хорошая знакомая из окон квартиры Анны Григорьевны, будет лицезреть траурный кортеж с останками императора Александра III, то иезуитское заявление Льва Толстого: " Анна Григорьевна! Как вы похожи на своего мужа!" в устах писателя будет звучать не просто как комплимент, как намек на то, что "Сонечка" очень не похожа на него самого, и не издевательство - "верные собаки похожи на своего хозяина". Вовсе нет! Духовное совоплощение, сопереживание, усиленное состраданиями этой женщины, избравшей тернистый путь жизни с писателем, кто "начав с влияния Белинского, кончил влиянием Победоносцева", в ком разумная интуиция воплощается в конкретно-художественное созерцание мира, в ком глубокая вера не нуждается в умозаключениях и хитроумных доказательствах бытия Бога, - вот она, просто Анна Григорьевна Достоевская, урожденная Сниткина, воспитанная в религиозных православных традициях, которые только укрепили ее в вере отцов, вот она, обретшая сходство со своим мужем не в силу брожения и беспокойства душа, но овладевшая этим свойством сходства в силу все совершенствующей духовной близости с человеком, отцом ее детей.
Но не только и не столько дух и букву творчества являла собой Анна Григорьевна. Ей пришлось вынести и обвинения в практицизме, "прижимистости и скупости". Но деловая сноровка, расчет обеспечивали семье хотя бы какой-то достаток, но ей самой ничего не требовалось, "кроме самого необходимого". А ведь и ее усилиями после смерти брата Достоевского - Михаила Михайловича, Достоевский берет на себя 20000 рублей долгу по журналу "Время", выплачивая их до своей смерти, помогая семье умершего.
Анна Григорьевна и после смерти Федора Михайловича имеет свой подход к людям, которые по тем или иным причинам имели серьезные разногласия с Федором Михайловичем. Уж на что несговорчив и самостоятелен в оценках Вл. С. Соловьев, считавший, что "Достоевский горячо верил в существование религии и нередко рассматривал ее в подзорную трубу, но стать действительно на религиозную почву никогда не умел". Даже его, этого удивительного в своей резкости полемиста, ей удается и 1 февраля 1882 года и 19февраля 1883года заставить выступить в зале Городского кредитного общества на вечерах памяти Достоевского, с речью, которая была запрещена уже министром, но которая "имела колоссальный успех" у слушателей. "Каждый, кто работает над изучением жизни и произведений Достоевского", - кажется ей "родным человеком".
М.Н. Ермолова, А.Ф. Кони, В.И. Немирович-Данченко, Вл. С. Словьев, Е.В. Тарле, К.И. Чуковский - все узнаваемые лица, с которыми Анна Григорьевна ведет активную переписку, поскольку каждый из них, являя собой личность в той или иной степени способствует превращению отдельно взятого образованного человека в цивилизованного, для которого "полные драматизма произведения" Достоевского приводят любого человека вплотную в соприкосновение с собственными нервными узлами стихийного осознания собственной личности и сгустка человеческих проблем вообще.
Однако являли себя знать и черные дни после смерти Достоевского, которые на протяжении многих лет не давали покоя Анне Григорьевне. Больной, незаживающей раной были мысли о Достоевском, изложенные в письме Толстому Николаем Николаевичем Страховым, этим философом, литератором и публицистом, который "месяцами гостит у Толстого, Фета, Данилевского, а по определенным дням ходит обедать к знакомым и переносит слухи и сплетни из дома в дом", пользуясь свои обаянием, все выпытывает и выслушивает, а затем сознательно видоизменяет в силу приятных для него обстоятельств.
Да, и вообще, много, очень много набирается после смерти Достоевского "воспоминателей", приносящих тьму горя его жене, испытывающей беспокойство, тоскливое предчувствие от какого-либо преувеличения, вымысла, сплетни, от чего оскорбляется сердце и дух, вскрывается рана души, а моральные силы, составляющие неотъемлемую часть человека переносят в сознание боль своим непрестанным брожением, беспокойством. А все это разговоры и разговорчики о том, что Достоевский "беседует не со всеми, а лишь с некоторыми, а остальному обществу бросает "презрительное или унижающее кого-нибудь словечко", хотя на самом деле за этим кроется его эмфизема легких, отчего, иногда, ей он говорит: "Не спеши, дай отдохнуть, дыхание пресеклось, дышу как через вчетверо сложенный шерстяной платок". Руководимая сознанием тайного своего предназначения, Анна Григорьевна имела и свое мнение относительно истолкования посещавших Федора Михайловича эпилептических припадков, выполняющих тайную и изначальную волю природы, приоткрывающих ему завесу смысла страданий, после которых он преображался как это происходило, например, в Оптиной Пустыне после бесед со старцем Амвросием, бывшим по мнению Достоевского "сердцеведом и провидцем", как это бывал у него и ранее, еще за границей, когда он подолгу стоял перед картиной Гольбейна Младшего "Мертвый Иисус", и тогда, когда подолгу всматривался в образ Мадонны Рафаэля, висевшего в его кабинете над диваном - постелью, - подарком почитательницы Достоевского вдовы поэта Алексея Константиновича Толстого.
Время бежало неумолимо вперед, и она в глубоком умилении живет уже не в двадцатом веке, а по-прежнему в "70-годах девятнадцатого", лелея воспоминания и события прошлых лет. И даже в 72 года незадолго до своей кончины она беспокоится, что не все еще разобрала из своих стенографических записей, сделанных ей при жизни Федора Михайловича, на которые он всегда смотрел с любопытством и пенял ей, что и ему было бы интересно знать, что там она такое про него записывает. Ее слова: "...я не хочу умирать. И надеюсь, что проживу, как покойница мать, до конца девятого десятка", -это ее мечта, это ее жажда окинуть взором возвышенности и дали земного существования, где имя того единственного человека, которому она была предана всем своим помышлением, становятся творческой завязью мира, где через призму его видения мира испытывается в целом человечество на прочность и где успех переходит от одного к тысячам.
Жизнь ее теперь волею судеб протекает летом 1917 года на юге страны, где она заболевает тяжелой формой малярии, пытается вернуться в Петроград, что ей сделать не удается. Как пишет врач З.С. Ковригина: " в это время, в эти последние месяцы своей жизни, она вообще поражала исключительностью духовных своих качеств, возбуждая удивление и глубокий интерес к себе не отраженно, как жена Достоевского, а сама по себе: своей неутомимой энергией, тонким и широким умом и еще больше: неустанным интересом ко всему окружающему. Во все она вносила несвойственный ее возрасту пыл и горячность. Порой просто нельзя было верить, что перед тобою старуха...".
Светлое, радостное, верующее лицо человечества, а не сплошь больные души, унылые, расстроенные, сумрачные чудились ей при взгляде на мир с больничной койки умирающей и стихотворение А.Н. Майкова, так любимое Федором Михайловичем, зримо являло собой и смысл ее, и смысл его вместе прожитой жизни:
Дорог мне перед иконой
В светлой ризе золотой
Этот яркий воск возженный
Чьей неведомо рукой...
Знаю я, свеча пылает,
Клир торжественно поет;
Чье-то горе утихает,
Кто-то слезы тихо льет.
.......................................
Это светлое мгновенье
В диком мраке и глуши,
Память слез и умиленья
В вечность глянувшей души.
Анна Григорьевна умерла 9 июня 1918 года в Ялте.
И только в 1968 году тщаниями внука - Андрея Федоровича ее перезахоронили по завещанию в Александро-Невской лавре, рядом с мужем.