Невыспавшиеся

новелла

Шамшурин Вадим

1.
Воскресенье.
Раннее утро.
Вопрос: что делает нормальный человек часов в семь утра?
Ответ: спит.
На то он и нормальный.
Конечно же, по привычке, просыпается, судорожно тянется к будильнику, на мгновение пугается, что проспал. И уже готов вскочить, ругаясь-матерясь, бежать по туалетам и ванным, в единственном стремлении успеть.
Но тут что-то щелкает в голове, включается какая-никакая, но все же память, думается: "Сегодня выходной!"
тут же вспоминается про тещу, про вчерашние полупьяные заверения и пламенные обещания, но следующая мысль все расставляет по своим местам: "А дача? А дача пошла ко всем чертям!"
И именно тогда наступает минута самого невероятного блаженства. Досматриваешь сны с улыбкой на устах.
Но у Витьки Мякина не было тещи и не было выходных. Неустанно зевая, он с ожесточением толкал впереди себя строптивую тележку с мороженым. Она вырывалась из апатичных рук, приплясывая по потрескавшейся асфальтовой дорожке... видно, радовалась новому дню, как радуются ему лишь сумасшедшие птицы, которых здесь, кстати сказать, тоже хватало.
Орали, пели, творили что хотели.
А Витька, с застывшим, пустым взглядом, брел по парковой дорожке к месту ежедневных казней. И было уже не понятно, кто был жертвой, кто палачом.
В тяжелом влажном воздухе стоял еще более тяжелый запах сосен. Городской парк, взятый в плотное кольцо малорослыми домами с красными черепичными крышами.
"Red army go home".
Покусанное крышами, солнце, оранжевым разгорающимся веером сушило пьяные, забывшие о прямых углах, сосновые стволы. Но тот туман, что стоял в голове Витьки, солнце рассеять было не в силах.
А тележка катила, добираясь до жаркого длинного дня, удерживая в себе холодное дыхание, быстро теплеющего в руках, но не у нее внутри, мороженого. Крем-брюле, эскимо, пломбир, клубничное, ореховое, имбирное, все оно совершало свои последний путь, приговоренное сегодня быть съеденным.
Но меньше всего Витьку Мякина волновала его судьба, его беспокоил другой вопрос:
"Когда же мне удастся, как следует, выспаться?!"

2.
Всю ночь лунный мальчик мешал ей спать.
Сволочь.
Иначе не скажешь.
Он шагал по жести крыши, как на параде, что-то без устали таскал с места на место, скреб, бил, забивал...
...и молчал.
Она не могла заснуть от его молчания. Лежала в кровати, сложив руки над одеялом, с мрачным, готовым отрывать головы, взглядом, все ждала, когда же он утихомирится.
До рассвета рассматривала потолок. Плавно покачивалась тонкая нить паутины от чьего-то дыхания.
А он все гремел и молчал.
... достал откуда-то ведро, постоянно ронял его. Оно громыхало вниз по наклону крыши, он бежал, каждый раз успевал в последнюю минуту. И все не падал, не разбивался о камни ее бессонницы.
Она смогла заснуть лишь под утро.
Под утро.
Над утром...
...она нашла только одного зайчика из своих тапочек.
Уткнувшись голой стопой ему в готовую стерпеть все ради ее одной мордочку, она допрыгала до окна...Лунного мальчика не было под ним, разбившегося. Лишь повсеместно было летнее утро. Гремя рамами, она распахнула окно шире.
Там были голуби.
Они, хлопая перьями, слетели с подоконника в небо. Но вернулись - дальше раскатисто ворковать.
- Я думаю, - сказала она им, - надо на крыше поставить капканы или полить ее растительным маслом, чтобы лунный мальчик уразумел, что нехорошо не давать людям спать три ночи к ряду.
Голуби без лишних споров сошлись, что подсолнечное масло самое то.

3.
Его тележка свернула с трещины асфальта и, путаясь в траве и мыслях, решила попастись, видимо. Он, очнувшись, и не разделяя ее стремлений, дотащил ее бесцеремонно до Чертового колеса, скрутил ей левую лапу и, накинув цепь, приковал к сосне. Чтоб не уперли!
Чертово колесо, подпирая спицами небо, еле заметными касаниями пряло из солнечных лучей тонкую нить дня. Начиняя свое движение, оно к вечеру наматывало на свою ось сияющий клубок. Ночью он становился луною, полностью распутываясь к следующему утру.
Так сверялось по Чертовому колесу время.
Витька был сонный и злой и то, что колесо чертово не сомневался. Стащив из-за спины рюкзак, отвязал от него табуретку, присев, задумался. Но видно задремал.
Приходили какие-то люди. Стояли над ним, разговаривали. Он замечал их размытые фигуры, но они не прикасались к его сну, не догадываясь о нем. И, быть может, они были космонавтами, только что вернувшиеся из путешествий к звездам. Они дивились этому миру, и им совсем не был знаком вкус воскресного мороженого. Холод звезд единственное, что они знали.
-Заберите меня с собой, - хотел попросить Витька.
Но мир изменился, их не стало.
Космонавтов разогнала противная маленькая девочка с огромным красным бантом. Она ударила Витьку ногой по колену. И когда он взвыл от боли, но проснулся, она, выглядывая из-за своего улыбчивого, аки младенец, и в такой же степени, беззубого, дедушки, протянула пятачок, зло ухмыляясь, потребовала:
- Сливочное!
Витька пожалел, что оставил топор дома, что нет теперь никакой возможности поотрубать этой милой колбасе руки-ноги, и уж потом, протерев пятачок от дорожной пыли, профессионально улыбаясь, сказать:
- Пожалуйста.
Пришлось первую часть задуманного опустить. Ограничиться лишь тихим скрежетом зубов.
Когда дедушка со своей милой внучкой отошли, вдалеке показалась очередь. Шли бравым шагом. Сотни, сотни... Армия любителей пожрать все мороженое в городе.
Рабочий день начался.
Витька потерял ощущение действительности. Космонавты больше не возвращались.
С далеких звезд.

4.
Омлет пузырился на стреляющей горячим маслом сковороде. Мама дырявила его деревянной лопаткой, но вреда ему от этого не было никакого. Это вам не зверюшка. Омлет он и есть омлет. Его едят на завтрак.
- Доброе утро, - сказала Алена и чмокнула мать в щеку.
- Доброе, - растрепанная мама, с забытыми на голове бигудями, боролась с зевотой. Все время проигрывала, зевала царственно, словно львица.
Так минуту позевали попеременно.
Тем временем подоспел омлет и просвистел все деньги чайник.
В открытую форточку приносило автомобильные гудки запутавшиеся в зеленых кронах, уже вполне отошедших от ежегодного варварского обрезания, городских лип. Окна выходили на площадь Победы. Но омлет все равно был не досолен. Есть и вовсе не хотелось. Омлет замечательно ковырялся вилкой. А чай остывал очень медленно. Еще по потолку ползали две мухи.
- Ешь быстрее, а то опоздаешь...- мама заваривая себе зреющий коричневый пеной кофе, все не переставала-зевала. Ей видно нравилось, вот так, царственно, словно львица. Алене зевать больше не хотелось, и она не зевала.
- Опоздаю, ну и что?
- Но он будет ждать!
- Пусть...
С улице донесся визг тормозов, удар, звон разбившейся правой фары. И еще мирный шелест листвы. Из-за густоты листа нельзя было разобрать что-нибудь помимо проплешин серых тротуаров. Да и разглядывать что-либо никто и не пытался...
Молчание зависло над столом, сравнить онное с готовой разразиться грозой, было б неуместно. Просто каждая в этот момент думала о своем.
- Когда же у дяди Жени отберут права, ведь не проходит и трех дней, чтоб он не разбивал свою фару в очередной раз, - нарушила свои думки мама с бигудями.
- Не отберут, - улыбнулась Алена, - он начальник ГАИ.
Омлета на тарелке не оказалось. Он уполз под шумок куда-то. И в милицию не сообщишь о пропавшем. Не поймут. Завтрак канул в лето.
Лето.
Июнь.
Две мухи на потолке.

5.
Солнце прибили гвоздями к зениту. Заслоняя спинами, толкаясь, требовательно заикаясь, шумела очередь, поедая пломбир с ускорением жо. Витька давно не реагировал, оставался эмоционально пуст, и как активист был давно для комсомола потерян. Отсчитывая монеты, бездумно обсчитывал, рассеянно хамил и плавил дыханием дня одно мороженое за другим, отправляя его в разинутые алчущие руки дядяк, тетек, покупателей.
А солнце смотрелось модницей в азимутальное зеркальце. Не оставляя и тени от своих, должных старить, клонить к вечеру, секунд.
Меркло сознание, но космонавты не возвращались.
Почему именно космонавты, а хрен его знает. Быть может потому что, когда отец спросил его, кем он хочет стать, он нагло ответил - космонавтом. Быть может...
... космонавты все-таки не так обыденны. Вот столько людей вокруг, и не одного, наверняка, космонавта. А так было бы здорово, если появилась бы здесь пара-тройка, в сияющих латах, непробиваемых ни пулями, ни метеоритным дождем, скафандрах.
Все бы закричали, захлопали в ладоши, сели бы в кружок вокруг них, и слушали истории из жизни звезд. Земфира, Мимий-Троль... о, вовсе нет.
Наверно про другие звезды.
До них не дотронешься руками.
Обожжет.
Они живут в галактиках, и скручивает их в спирали звездное метро. На нем до центра всего лишь пару миллиардов лет.
А что, быть может, и правда взять и стать космонавтом. Скопить немного денег на поддержанный комический корабль и махнуть от седаго куда-нибудь в параллельные миры. Где нет воскресенья. И где сахарные трубочки запрещены, как вид.
Витька зевнул.
Чтоб зевалось, продавалось, за каждый зевок - денег совок.
Сразу же в рот заглянул хмурящийся и потеющий, несмотря на белую рубашку, мужчина и потребовал вафельный стаканчик в двух экз.

6.
Алена шла.
Это верно.
Но верно и то, что не очень быстро. В общем не спешила.
Ступая по тротуару, ставила ножку аккурат по ломаной змейке плитки, перешагивая через одуванчики, которых так просто не затопчешь. Из всех цветов мира Алена любила одуванчики. Еще, правда, ромашки, васильки, анютины глазки, куриную слепоту, мышиный горошек, ну и так далее... короче, приходишь в поле, ложишься в траву. Смотришь а синее небо и, под стрекотание кузнечиков, засыпаешь.
Но на тротуарах так просто не поспишь. Неудобно, каменно.
Хотя... минут пятнадцать можно.
Алена ухмыльнулась. Как же, ждите, буду я здесь валяться.
Опоздала она, по крайней мере, на минут сорок.
Он стоял у афиш. В восемнадцатый раз перечитывал приглашение на собрание пенсионеров железнодорожников. И видно уже твердо для себя решил, что обязательно пойдет, хотя и не был пока еще пенсионером и тем более железнодорожником.
Но и так, в принципе, уже имел достаточно растерянный вид, поглядывал на часы и перешагивал мелкими шажками за краешек медленно ползущей тени, стараясь потеть как можно меньше. Но пересилить себя и не прилизать послюнявленными пальцами свою челку не мог.
Алена поморщилась. Но тут ничего не попишешь. Надо!
- Здравствуй, доченька! - вскрикнул он, заметив Алену, призывно замахал руками.
- Здравствуй, папочка... - мило прозвенел ее голосок. Ангел, а не ребенок.
Он заключил ее в жаркие и липкие объятья. Она успокоительно похлопала ладошкой его по плечу.
Раз в три месяца он считал своей святой отцовской обязанностью видеть свою дочь ( чтоб отца не забывала!) и проводить вместе с ней вдали от своей многодетной семьи воскресный погожий денек.
- Аленочка, мы опоздали в кино, - вскрикнул он расстроено.
- Какая досада, - посочувствовала Алена и зевнула.
Отцы и дети...
Отец... пусть такой, но все же отец.
День перетерпим.

7.
Витенька, милый мальчик, творил улыбки от уха до уха, видя растерянность в лицах вновь подошедших и неосторожно спросивших о такой маленькой, но очень необходимой в контексте данного дня вещички... нет даже не о вещичке. Ведь данный продукт нельзя назвать вещью, как нельзя назвать вещью женщину, но и женщиной этот продукт назвать тоже нельзя. Здесь метафоры не работают. Мороженое оно и есть мороженое. И мороженое кончилось! Вот!
- Дайте мне...
- Нету! Мороженого нету!
-Так как же?..
- А вот так!
И воротишь нос, для пущей отстраненности, листаешь специально припасенную для таких случаев книжицу, и думаешь, и даже, быть может, философствуешь, мол, вот ведь как, живешь вот так, изо дня в день, с уверенностью, что стоит тебе только захотеть, как любое твое желание исполниться,
было бы желание и было бы воскресенье,
чувствуешь себя уверенно, и в жизни у тебя все из-за этого отлично, работа, зарплата, магнитофон, видяк...
И вдруг!
Бац!
Мороженого нет!
И все рушиться! Все, что казалось настолько незыблемым, на самом деле лишь иллюзия, фикция, мираж! И свет тебе уже не мил! Понимаешь, какая все же ты букашка. И тот, над которым ты издевался, требуя вновь и вновь мороженое за морожным, и тот, который тебе беспрекословно подчинялся, теперь смеется тебе в лицо, потешаясь над твоей беспомощностью.
Мороженого нет!
Ха-ха!
В лицо всем вам, праздно шатающимся, бедным, несчастным людишкам.
Что? Что Вы без мороженого?!
Да!
Вы ничто!
О да, наш Витя был на вершине, на вершине самой высокой горы мира, где вдруг кончился весь лед.
Глобальное потепление?
Быть может...
но вероятнее всего следствие тихого безумия.
Жара.
Припадочность дня.
Устал...ость.
Витька уже значительно сошел с ума.
Но маленький штришок.

Витька увидел ее.
Нет шансов, подумал сразу же.
Но, вспыхнув, забыл тут же о своем безумии.
Видно притворялся. Иначе как же.
А она шла целеустремленно, она знала что хотела. И здесь своим непробиваемым:
- ничем не могу помочь, - не поможешь.
Спрятавшись за свою тележку, выглядывая одним всего лишь глазом, смотрел, как солнце, прочерчивая ее своими золотыми нитями, теряется, меркнет. Не становиться мира вокруг.
И даже космонавтов, тех, что в далеком космосе.
А она идет и щуриться от осознания собственного величия, собственной красоты. Походка ее легка, глаза впитавшие всю изумрудную суть неба, немного равнодушно.
И лицо чтой-то мрачновато.
А бесстыдное солнце лишает ее, пусть легкого, но все же платьица, пронзая, отсекая все ненужное, оставляя чистоту красоты человеческого тела, золотые контуры ее тела, ее души.
Бедный Витька... она шла к нему и в то же время не приближалась ни на одну единицу расстояния между юношескими мечтами и будничным распорядком вещей.
Продавец мороженого.
Прячься за своей тележкой, не прячься, все равно тебя не видно.
- Мороженое кончилось, - промямлил на протянутые ею деньги. На лице ее ничего не отразилось. Но их глаза встретились. Опаленный, он закрыл глаза. Но даже с закрытыми глазами видел, как пляшут зеленый искорки, как вспыхивают они и зовут.
Но холодно.
Ему было очень холодно.
Холодно?
Так меньше жри мороженое своей неуверенности!
Витька, говорил зло себе же, она ведь уйдет!
И она уже уходила...
Но вдруг взялось столько наглости.
Наглость пришла из космоса от друзей космонавтов.
- Стойте!
Молодец, Витюха, подбадривал он себя, так и надо, ты ведь ни хухры-мыхры ( кстати что это такое, кто знает?) какое-нибудь. Давай, скажи, что...
Но когда она удивленно обернулась, он не нашел сказать ничего лучшего как:
- Сейчас мороженое привезут, подождите минут пять...
Придурок!
Да, ты настоящий продавец мороженого, без имени, без лица. Без прошлого, настоящего и, конечно же, без будущего.
Нет, чтоб сказать:
- Я Витюха! Самый замечательный человек на этой планете, и совсем скоро стану космонавтом. Но теперь я Твой, Крошка, на ближайшую тысячу лет!
Глупо, очень глупо, зато про войну!
Но судьба давала ему еще один шанс. Видно девушке его мороженое было не безразлично. Пристально рассматривая его лицо, она стояла на расстоянии, что уже не было расстоянием. Он краснел, но улыбался. Ее мрачноватость не исчезала, но не была, как становилось с каждой минутой все понятней, следствием его неуклюжих попыток удержать ее.
И быть может она улыбнулась бы его нелепому виду, и сказала задумчиво:
- Космонавтом? Ты хочешь стать космонавтом? А я инопланетянкой... отвезешь меня на другую планету?
Но этого всего не случилось. Этого всего и не могло было случиться. Ведь так слишком громоздко, слишком сложно. В жизни все проще, гораздо. И поэтому...
... появился ни сколько веселый, сколько радостный мужчина, потевший крупными каплями по всему телу. Он увлек ее за собой, он показывал зубы и заглядывая ей в глаза говорил:
- Там лошадки! Как раз денег хватит! Еще на пиво останется...
Вот, как просто, лошадки, видите ли...
Витька, принимая товар, был на лицо мрачноват, и про себя матерился... он ее лет на двадцать старше, что она в этом типчике нашла?! О, молодежь, о нравы!
Набежали дети, их отпихнули взрослые, мороженое таяло от распаленных прикосновений и капало на дорогую выходную одежду и прожигало ее серной кислотой.
- В очередь, в очередь, - если цитировать классиков, - сукины дети...
Но никто не поймет, что это классики, и побьют не классиков, а мальчика для битья, продавца мороженого.
Изуверы!
Но скоро воскресенью пizdeц.
Вечер.

8.
Свидание с папочкой теперь не грозит до самой осени.
Все довольны.
Пора спать.
Забравшись под одеяло, не закрывая в ночь окно, смотрела на рассыпавшееся печенье звезд. Закрывала глаза, открывала. И то, что казалось весь день желанием спать и видеть сны, на поверку оказалось совсем не тем. Хотелось, наоборот, проснуться. Стряхнуть с себя эту жизнь, где нет ничего, кроме тягучей сонливости. Наконец.
Вспомнился почему-то тот паренек, что так нервничал и так хотел познакомиться. Все они нервничают и хотят познакомиться, но не знакомятся.
Надо то сказать что-нибудь, дать возможность ей самой ответить, затем просто не молчать, говорить, гореть, не знать, куда деться, хоть провалиться, но обязательно остаться.
Ай, глупости!
Сколько об этом можно думать!
Дура! Неудачница! Уродина!
Все! Спи!

Но нет. Вернулся лунный мальчик! О самое время!
Бум! Бум! Бум!
Это он ходит.
До боли знакомое лязганье.
Это ведро. Жесть по жести.
Но постойте, что-то новенькое...
Хаотичность в движении.
Испуг.
Удивление.
Недоумение.
Судорожность.
Наверняка, махание руками.
Долгожданный шлепок. Громоподобный.
Бальзамом по сердцу и кубарем...
Это подсолнечное масло.
Его ушло совсем не много.

9.
Он зацепился за водосточный желоб. Держался за него руками. Прямо напротив ее окна.
Она подошла и спросила просто:
- Что, сволочь, по ночам спать не даешь?!
- Я очищаю вентиляционные трубы от скопившегося там мусора... я.., - хотя и держался, но как то неуверенно.
- Трубочист, что ли?..
Но тут она вдруг узнала его. Вот тебе! Судьба!
Простила тут же с, удивившей её саму, легкостью.
- Давай, ладно, руку, а то не дай Бог, упадешь еще.
Но и он узнал ее.
- Нет, извините, - он зло насупился, - повишу лучше здесь, а то там потный дядечка, он наверняка будет против.
Попытался принять совершенно независимую позу. Не очень получалось. Четвертый этаж все-таки.
Она непонимающе смотрела на него, неторопливо, а держаться становилось все труднее.
Но тут до нее дошло, о чем он.
Она не знала смеяться ей или принести щетку и щеткой спихнуть его вниз.
- Это мой отец, придурок!
- Отец?.. - удивился. И еще больше удивился сам себе. Об этом ведь даже и не подумал, фантазер хренов!
Но стало легко. Полегчало. Хотя нет. Карнизы, козырьки, асфальт, наконец, тянули, звали вниз. Тяжесть собственного тела. Но он не замечал. Он в восхищении смотрел на нее.
- Милая ночнушка, - только и успел сказать.
Пальцы соскальзывали...
Пальцы разжались.

10.
Он не хотел ничего слушать. Порывался уйти. Говорил, что в трубе еще два кирпича и птичье гнездо, что работа не ждет, что эта ночь последняя, следующей ночью он будет мешать спать на другой крыше.
Но и она не слушала его. Усадила в кресло. Пошла ставить чайник, парила в ночнушке по кухне, творила бутерброды и чувствовала, что это пробуждение.
- Я даже не знаю, как его зовут, но это спросим, все спросим...
Когда она вернулась, лунный мальчик спал. Сидя на кресле, сладко сопел и счастливо улыбался.
Со своими космонавтами он летал по космосу.

11.Эпилог.
Утро.
Выспавшиеся.
Не на долго:)

Становятся выше

1. Термики прижимаются щекою к асфальту, собирая между зазорин и трещин тепло земли.
2. Становятся выше.
3. Мы рисуем зигзаги стрелок, показывая направления их движений.
4. Невидимыми ртами они пьют воздух, ступают, словно по ступеням, падая благодаря своей силе вверх.
6. В них растет сила жизни.
7. Они бестелесны и только, достигая неба, обретают тела.
8. Мы рисуем то, что видим,
9. Мы видим их белыми облаками.
10. Термики.
11. мы видим их жизнь. Термики живут день, забираясь в ночь.
12. И умирают.
13. Идет дождь.
14. Двумя этими словами-
Замыкается круг.

Поймав термик, вы убиваете облако. Вы убиваете дождь.
Ломается...

Собаки, высунув языки, плавились на асфальте. По ним ступали люди. Жаровня неба, рассматривая поверхности, смотрела мутно. Птицы, давно поджаренные и съеденные, оставались только в воспоминаниях. Кожа пахла потом. Воздух протухшей рыбой. Автобусы пылью. Поднимая ее вверх, размывали границы между дыханием земли и неба. Людского дыхания слышно не было, только расплавленные собаки шевелили языками воздух.
Я вышел из дома. Дождя все не было. Выцарапывая палочку на мертвом дереве, набрав ею семь раз семь, подумал о тайном умысле числа. Столько дней, плюсуя ночи, ждешь изнанки тепла. Дождя. Обратной стороны пепла. Царапаешь палочки, царапаешь гортань разогретым гвоздем молекулы.
Вспомнился кабинет по химии. Там в середину каждого стола привинченные краны. Запихивая туда шпаргалки, тщетно пытались добраться до Н2О.
Я пошел по улице. Она текла, подобно лаве. По направлению прямо. Не задумываясь о свете светофора, мимо брошенной на серых кирпичах машины. Разглядывая выбитое лобовое стекло, я понимал, что машину утаскивает апатия. К бытию.
Не встречая людей и знакомых, я был пуст и спокоен. Смотрел на небо и верил, что среди ангелов все же не все сволочи.
Августовость месяца. Мертвые муравьи. Безжизненные саженцы берез вдоль дороги. Проезжающий мимо камаз.

Я шел, притаив мысль.
Мне вчера, в бреду теплоты влажной ночи сказал кто-то.
" Поймав термик, он убивает облако. Он убивает дождь.
Кто-то поймал термик, кто-то сломал небо..."
Я шел притаив мысль.
" Убей, засранца! Почини небо!"
Я знал, что найду его. Я знал где. Вчера ночью я слышал, как шепчутся ангелы.

Тогда Нета сказала, смеясь:
- Сегодня уволили ангела.
- За что? - спросил я.
- За пьянство, - засмеялась, прикасаясь холодным пальчиком до моей щеки. Проводила вниз по небритости. Меня накрывало с головой. Она смеялась. Ей было приятно наблюдать со стороны, как я теряю себя среди прикосновений к её внешности. Оставаясь в стороне. Нета думала о чем-то своем. Улыбка продолжалась на ее губах, но она уже не замечала меня.

Вчера.
Я забрел в переулок. С перебитым позвонком дома номер шестнадцать, он упирался в пустую коробку дома. Над ней застывший ржавый кран. Но крану ползала муха. Так казалось. В коробку дома, думалось мне, открыв кран, можно набрать достаточно воды, чтобы, отомкнув заколоченную дверь, затопить весь город.
Пусть захлебнется.
Пусть научаться плавать дети.
Пусть станут чистыми и прозрачными окна домов.
Муха доползла до стрелы, направленной по ветру, на север, сорвалась и улетела.

Нета.
Я лежал в бессоннице. На подоконнике сидела неразличимая в белой ночи белая кошка. Я пристально рассматривал то, что видит она своими глазами. Следил взглядом, вполне равнодушно, за неуверенно возвращающимся домой пьяницей. Он мычал и плакал. От чего, он сам не знал. Красное опухшее лицо поднималось от земли к плавящейся луне, и думал он о злой жене.
Нета.
Кошка отпустила пьяницу. Спрыгнула с подоконника на мою кровать. Я увидел себя. Пустое безразличное лицо. С тенью упрямости под террасой бровей. Рука безвольно лежала поверх простыни. Кошка прыгнула мне на грудь. Я погладил ее и закрыл глаза. Увидел все опять своими глазами.
Нета.
Я увидел, как мы идем по аллее желтых лип. Я прикасаюсь пальцами к ее руке, ей щекотно она смеется.
На желтые липы накатывает волна. Все плавится и горит. Нета смеется.
Я засыпаю. В уголке глаза оставляет соленый след испарившаяся капля.

В апреле шли дожди, лишь для того, чтобы разбить пласт льда, чтобы дать отдохнуть усталым женщинам с ломами и лопатами. Они сидели на бордюрах счастливо щурились под солнцем. Тепло.
Нета освободив узкую ладонь от черной перчатки, смотрела на нее со светлой мыслью на лице. Излучая свет. Я стоял близко. Говорил что-то, зная, что меня не слышно. Ни ей, ни мне.
Я отступил на шаг. Поскользнулся. Но не упал. Улыбнулся:
- Я неловок, - сказал это, чтобы рассказать ей о себе.

Небо - белый шум - раскаленное слепым солнцем.
Добравшись до метро, опустился ниже. Истратил последний пятачок на жетон. Зная, что, когда я убью засранца, деньги будут не нужны.

Второй раз я встретил его среди шагающих людей Он испуганно водил глазами, ударяясь и налетая на идущих. Обращаясь к очередному прохожему, он шевелил губами, спрашивая умоляюще что-то раз за разом. Люди проходили мимо.
Раздавались автомобильные гудки, когда зажигался красный. Машины начинали движение. Люди уходили с проезжей части. Он оставался один.
Его сбило. Я подошел ближе. Следил за тем, как шевелятся беззвучно его губы:
- Кто я? - спрашивал он.
Я не ответил.
Прошел мимо.

Оставаясь все больше один, ходил под ее окнами. Не понимая, что происходит.
Видел, как зажигаются окна в ее квартире. Как она ходит из комнаты в комнату. Смотрит во двор и не замечает меня. Выходит на балкон и поднимает глаза в небо. Как становиться чужой.
Она не сказала мне.

Возвращаясь домой, забираясь в сон, срывался и падал. Лежал с открытыми глазами.
Прилетали комары.
Садились на руку.
Всасывались.
Пили и лопались.
Я складывал их в кучу. Братская могила. За ночь неСна набиралась сотня.
Утром я кормил с седьмого этажа ими воробьев.

Кто смотрел на солнце, кто отмечал палкой на песке след ползущей тени.
Через увеличительное стекло, мутное от нескончаемых солнечных приливов и серых душных ночей - за место отливов. Люди сходили с ума.
Отправляясь за дождями, вздрагиваешь, когда теряешь равновесие - просыпаешься.

Май.
Мы стояли под грозой.
Она сказала:
- Люди превращаются в термики, когда умирают не своей смертью.
- Термики это не люди. Строение их тел схоже с воздухом... - зачем-то возразил я.
- Когда убивают термики, они становятся людьми.
Шел дождь. Не прекращая ударять водою о наши лица, бушевала первая гроза. Была еще одна. А дальше кто-то убил термики.

Вначале он пустым взглядом смотрел, как напротив в разбитом окне проносятся сплетения кишащих проводов. В вагоне рвался и бил сухой затхлый воздух. Лампы гасли. Сквозь мерный стук колес прорывался стальной визг. В голосе подземного ветра слышался крик сражающихся, идущих в бой душ.
Без ангела
В вагоне спал пьяный ангел.
Поезд шел без остановок.

Нета смотрела, как оживает кукла. Был вечер, пурпур неба прошит золотыми тонкими нитями притянутого к горизонту солнечного диска. Среди идущих людей, прислонившись в водосточной трубе, как не при чем, стоял человек с грязным от загара лицом. У его ног, распрямляясь из вороха тряпья, обретал очертания деревянный человечек. Осознавая свое существование, он пританцовывал под музыку, льющеюся из распахнутого окна. Он танцевал и ловил широким ртом на лету монеты. Он был живым, несмотря на кажущуюся слепоту глаз пуговиц.
- Так все и происходит, - сказала Нета, - так, что не должно быть живым, становиться человечком.
Я не сводя глаз с куклы, прошептал:
- Это и есть счастье. Быть богом.
- Быть богом, но не этой куклой. Она несчастна.
Куклу вырвало. Монеты падали на ладонь человека с грязным от загара лицом. Он улыбался. Чему-то своему. Пьяному. Он был пьяным ангелом.

Нета умерла.
Мне сказали:
- Вы можете идти. Вы болели. Теперь Вы можете вернуться домой. Мы понимаем, Нета для Вас много значила, Но так произошло. Вы должны жить с этим дальше.
Другие спорили:
- Он опасен!
Им отвечали:
- Не смешите.
И смеялись. Смеялись мне в след. В небе термиком жила Нета. Я плакал вместе с ней дождями. Становилось легче.
Но кто-то сломал небо.
- Убить засранца.
Я вышел из метро. Ударило солнце. Слепыми глазами я отыскивал путь среди шагающих людей. Я искал его.

Я видел его не раз. Но уже совсем скоро он не задавал больше никому своего вопроса. Кто-то сказал ему, что это глупо.
- Ты в мире, где этого никто не знает.
Но он не сдавался. Он подходил, трогал за рукав. Смотрел умоляюще. Ему давали деньги. Но не ответ.
Я видел, как он рождался. Поэтому знал больше.

Гроза росла. Воздух набирался влагой. Следуя по пути, в небе уже жили капли. Сверкнула молния.
Наступила тишина.
И все это в раз свернулось. Не стало скалы тучи. Она сжалась, упала. Выкидышем. Небо кричало. И молнии били в землю. Совсем рядом. Я стоял и смотрел, как мир ломает свои же законы. Из того, что должно было стать грозовым облаком, из яростного термика, стал рождаться человек.
Его, скрутив, ударило об землю.
И все.
Он лежал неподвижно. Открывал и закрывал голубые глаза со спрятанным внутри небом. Так было не долго. Ему стало невыносимо больно. Гримаса боли исказила лицо. Он лежал и корчился у моих ног.
- Кто ты? - спросил я.
Он не ответил.
Закричав от боли и страха, он вскочил и побежал.
Человек убивший термик. Человек, сломавший небо.

Сколько таких? Их тысячи. Сколько раз они ломали небо, задавая вопрос.
- Кто я?
И нет, чтобы жить в втихомолку. Иметь собаку, жену выводок волчат. Пить, любить, читать Донцову, улыбаться телеведущим, радоваться дому, завидовать соседу, у которого жена - ноги от ушей, жопа с медный таз. Нет, они ходят потерянные, испуганные по улицам, вглядываются в небо. Ищут свое предназначенье. Не на своем месте. От них откупаются деньгами.
Они куклы.
Но кто дергает за нитки. Кто ставит опыты?
Человек с грязным от загара лицом. Пьяный ангел.

Я схватил его за руку.
Поволок в магазин. Мы отстояли очередь в винный отдел. Купили водки. Два пол-литра.
Я притащил его к себе домой.
Налил в стакан. Сказал:
- Пей!
Выпил сам.
Я молчал, он следил за мной испуганными коровьими глазами.
- Говнюк! - не выдержал я, - зачем ты это делаешь!
Пьяный ангел. Я схватил его за волосы:
- Что ты молчишь?!
В глазах ангела, пьяных, больных, было небо. Синее. Чистое. Слеза.
Я заплакал. Я упал перед ним на колени. Я взмолил:
- Верни ее! Ты ведь можешь! Она говорила, что термики это убитые люди. Верни её. Прошу.
Он выпил всю водку. Пьяная улыбка появилась на его губах. Я услышал его хриплый голос:
- Я был ангелом. Но меня уволили. Я превращаю термики в людей. Они ходят потерянные, пристают к прохожим. Им дают деньги. Все просто. На эти деньги я покупаю себе выпить. Я пьяница.
Он засмеялся. Хриплый, пьяный смех.
Я в ярости схватил его за грудки. Выволок на балкон.
- Сука!
Я выбросил его с седьмого этажа.
Я убил ангела.

Над городом бушевали грозы. Сменяя одну за другой. От тротуаров отрывались смеющиеся существа. Но совсем скоро их смех превращался в шум дождя. Термики достигали уровня иного. Находили свое предназначение.
Грозы обрушивались черными слезами на остывающий город.
Я стоял на балконе. Слезы текли по щекам.
- Нета!
Я починил небо.
Дождь.
Слезы.
Становится легче.
2. Становятся выше.
3. Мы рисуем зигзаги стрелок, показывая направления их движений.
4. Невидимыми ртами они пьют воздух, ступают, словно по ступеням, падая благодаря своей силе вверх.
6. В них растет сила жизни.
7. Они бестелесны и только, достигая неба, обретают тела.
8. Мы рисуем то, что видим,
9. Мы видим их белыми облаками.
10. Термики.