Сага о волке

Анатолий Яковлев

"…на моём столе были цветы. Семь маленьких роз, голубых на солнце. И на моём столе было чисто.
Это была моя жена. Только она могла отыскать захолустный мотель на берегу безымянного ручья, который знавал диких кабанов и ружьё прадедушки Джона Блейка, моего доктора, которой присоветовал мне эти места, потому что, как говорил он, это самое тихое место в мире и здесь бывает Бог, который мне очень нужен… Только жена могла отодвинуть в сторону хозяина мотеля, долговязого "латинос" жулика Хулио Педрасу, смочить тряпку и поставить на чистый стол семь маленьких роз.
- Ты прямо из Польши?
- Да, у компании появились интересы в Штатах и я решила посмотреть, как ты устроился.
- Это твой стиль…
Я взял её руки и они были тёплыми, как снег на деревьях.
- А твой стиль? Шататься по городу, не взирая на время?
В глазах у жены прыгали "зайчики", солнечные, как на циферблате. И зрачки были острыми, как стрелки.
Моя практичная жена - она так и не приручила меня говорить о ней приземлённой, как Ан-2 на опушке, прозой. И значит, не в ответе за мою любовь, которая бывала колючей розы.
Если красота - совокупность правильных черт в их правильном соединении, tabula rasa, штиль, гладь морская, то моя жена - уродлива. Над морем парусник - а у жены капризно оттопыренная нижняя губа и едва раздвоенная бровь; у моря берега - а у неё глаза такие широкие, что обнимают. Но море без берегов бездомно, а без паруса безлюдно. Я знаю, что говорю. Я знаю красоту. Старый Карло гладил полено и, наткнувшись на сук, угадал в нём человека.
Если красота - оправдание глупости, то моя жена снова уродлива. Она не любит слов. Она отучила меня говорить то, что я говорил тысячу раз тысяче женщин: люблю. Но научила любить. Без неё я был счастлив, как плот, стучащийся в берега свободной реки. С нею я стал счастлив, как сама река.
Если у плоти есть нежность, она - сердце моей жены. Если нежность не имеет плоти, она - душа моей жены. Если нежность имеет плоть, она - тело моей жены. На шее Татьяны - чуть ниже, нежели быть доступным постороннему взгляду - родимое пятно, похожее на спиральную Галактику, где, на окраине, началась жизнь…
Там, где начиналась наша жизнь, мы гуляли по недлинной улице, кругами на привязи друг друга, мы покупали в супермаркете флакончики бренди и замыкали круг лесом, упирающимся в подъезд, и целовались там. Мы делали два, три круга и потом не стеснялись прохожих, целуясь, не замкнув круга. Мы так и не замкнули круга.
- Поцелуй меня в шею…
От жены пахло страной, где я не был. Но от неё пахло Европой и, значит, почти Родиной.
- Противные духи у тебя…
Татьяна улыбнулась, задышала глубоко:
- Это освежающая салфетка. Стюардесса сунула в самолёте… ненавижу летать… а теперь - в губы…
Я задержал дыхание - но это не сработало…
- Ты пьёшь плохое виски и редко купаешься.
- Нельзя пить виски и купаться.
- А наоборот?..
Она взяла мою руку и мы спустились к бассейну. Она знала, куда идти! Она успела проведать и то, что под колючими акациями на заднем дворе прячется настоящий бассейн с голубой водой и надувными лилиями. Бассейн не являлся частью собственности, сдаваемой внаём. Хулио Педраса пользовался им единолично, предоставляя постояльцам мотеля довольствоваться ржавым душем в номере. Но я был особенным постояльцем - я не прятал в мусорной корзине марихуану, не водил к себе чернокожих девиц… в конце концов, в бумажнике моём имела обыкновение хрустеть дюжина стодоларовых купюр - а Хулио Педраса имел здоровые уши. Бассейн стоил мне десять баксов. Я улыбнулся: сегодня он будет стоить мне двадцать…
Вечером мы сели на бортике бассейна, и, как дети, били по воде ногами.
- Ты похудел, - вдруг сказала жена, - у тебя всё в порядке?
- Это просто климат… Это пройдёт…
Татьяна заглянула мне в глаза:
- Что сказал доктор?.."
…………………………………………………………………………………………

Я перечитываю написанное: сочинительство - хуже, чем привычка, ненавижу прозу, но стихи - они слишком болят; я неловко прячу тетрадь за пазуху. Тетрадь - налево… Подмороженные пальцы не слушаются. Электричка дряхла; сквозь синее окно ощутимо задувает - снежинки словно протыкают стёкла и впиваются мне в рукава. Снежинки так малы, что хочется подышать на них - согреть. Они так малы, снежинки, но они совершенно не тают. Действительно, холодно. Кажется, это последняя электричка. Или "крайняя" - так надёжнее… И только трое в вагоне: я - и разнополая парочка там, в далёком уголке, у самого тамбура. Влюблённые? Кому ещё нужна последняя электричка, как не влюблённым. Двое склоняются над газетой, смешивая лица, и спорят. Может, корпят над кроссвордом… Может быть, читают вместе. Это так здорово - читать вместе! Они неженаты. Он смотрит на неё глазами, не ведающими никаких, тем паче кроссвордных, вопросов. В его глазах - она. У этих двоих творится судьба, но они не чувствуют, как кошки - высоты… У меня тоже была судьба. Я любил дороги, пространства, заполненные, как книги мыслями - ландшафтами, и как стихи любовью - людьми. Любое пространство, как любое время года имеет свой запах - я помню. Золотая осень ослепительно золота - не более и не менее, чем солнце во все глаза, но тонким сусальным золотом она живёт в обонянии - всеми своими звенящими осинами, травами, исторгающими тепло, ветрами, переносящими трансатлантических птиц. Я помню это. Тогда каждый запах, доносимый движением воздуха, особенного талого воздуха позднего января (я чуял весну в зародыше) возбуждал во мне то, что болваны называют поэтическим чувством. Потом я сам стал запахом - запахом перегара, перегоревшей судьбы… Я столько наколесил-куролесил по свету, что хватило бы до Луны! А вот обратно - не хватило…
Голова у меня кружится, я дышу в холодные ладони, дышу под воротник и пытаюсь нахохлиться, как снегирь на рябине, согреться - надуть нутряным теплом куртку, как птица - перья… И мне удаётся: тетрадь - слева; я сую голову за пазуху справа, как под крыло, и ухватисто сосу из "чекушки" - теперь мне 400. И в мозгах чётко, как после грозы.
Одряхлевшие волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Раненые волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Больные волки уходят из стаи, чтобы подохнуть на отшибе. Откуда я это слышал? А "позорные волки" - что они?.. Я могу - и я спешу думать… Иногда наступает миг, когда нужно уйти, раствориться… исчезнуть - я поморщился, как от зубной боли: иногда - это о Боге. У человека это бывает единожды - и только. И всё равно надо уйти, растворить, исчезнуть… В семье немного средств. Лишние расходы… лишняя боль… Я знаю, что такое боль. Это расстроенный орган под сводами черепа. Это безумие неузнавания любимых людей…
Я сойду на первой большой станции и позвоню жене. Я позвоню ей с первой большой станции. Я найду телефон… на большой станции должен быть телефон и позвоню ей. Я скажу ей… Я скажу то, говорил раньше… Нет, я позвоню и расскажу ей сказку - она любит сказки… я расскажу сказку, которую написал давно, написал для неё, когда мы были сокурсниками и она не любила (не терпела?), да и не знала меня. Тогда я написал ей сказку - это было именно тогда - и она полюбила… она привыкла ко мне и полюбила?.. И теперь она услышит сказку из тогда и простит… или, хотя бы, поймёт… Милая, есть вещи, которые нельзя понять, почти невозможно простить, но можно вынести. Тебе ли не знать?..

"… -Эта история похожа на сказку. И случилась она очень давно - сто, а может быть, двести лет тому назад. Впрочем, возможно случилась она вчера - но всё равно это сказка! Потому что все сказки имеют грустное начало и счастливый конец.
Серый Волк жил во дворе, в котором мальчишки играли в индейцев… Впрочем, когда мальчишки играли в индейцев, они забывали, что находятся во дворе! Так они устроены, эти мальчишки. Мальчишки происходили из двух враждебных племён - гуронов и апачей - и без конца воевали. Предводителем апачей был Большое Перо - это был матёрый и суровый мальчишка, которого все боялись и слушались. После первой битвы, когда по древнему индейскому обычаю все уже собрались было выкурить трубку мира, он сломал трубку и сказал, что мира не будет. Удивительно, что этот мальчишка родился на Южном Урале, а не в дельте Амазонки - из него мог выйти великий индеец!.. Вождём племени гуронов был Серый Волк. Нельзя сказать, чтобы он был совсем уж добрым вождём (нельзя же быть добрым в племени суровых воинов-гуронов!) но он был справедливым и честным. Однажды апачи поймали его и стали выпытывать ТАЙНУ ПЛЕМЕНИ. Они нашли на стройке смолу, вскипятили её в консервной банке и вылили Серому Волку на руку. Серый Волк грязно ругался, но ничего не сказал. По правде говоря, ему нечего было говорить - никакой ТАЙНЫ ПЛЕМЕНИ у гуронов не было, как, наверное, и у апачей. Но индейская честь не позволила Серому Волку признаться в этом… Так Серый Волк открыл счёт глупым поступкам в своей жизни…
Время шло быстро - даже слишком быстро, мальчишки выросли и перестали быть индейцами. Большое Перо стал бандитом, а Серый Волк - поэтом. Спустя десять лет они встретились и выкурили-таки трубку мира - не трубку, конечно, а просто пару хороших сигарет - но, какая разница?.. Серый Волк рассмеялся и показал Большому Перу след ожога от смолы. Но так и не признался, что у гуронов не было никакой ТАЙНЫ ПЛЕМЕНИ. Пусть думает, что была, правда?
Спустя ещё несколько лет Серый Волк оказался на охоте. Он не был, конечно, охотником, но хорошо стрелял и попросил ружьё. Охотники осадили волчицу и спустили на неё собак… Был январь и Серый Волк по насту первым выехал на неё. Он стоял на лыжах и видел, как собаки облаивают волчицу, наскакивают на неё, выдирая клоки шерсти. Волчица была седой и, наверное, старой. Она тяжело дышала - а глаза у неё были воспалённые и не злые… Серый Волк поднял ружьё и вдруг вспомнил, что он - Серый Волк, а значит мать его тоже была волчицей. Сам не зная почему, он развернул ружьё и дуплетом саданул по собакам. Конечно, охотники намылили ему шею!.. Но Серый Волк не оправдывался - он просто понял, что совершил ещё один глупый поступок, ведь волчица всё равно была убита…
Но, всё-таки я вернусь несколько назад. Отец Серого Волка был сезонным рабочим. Работал он разных местах и летом брал Серого Волка с собой. Тогда он, скорее, был ещё Волчонком. Они жили в вагончиках, то в степях, то в таёжноё глухомани. Там было немного людей, да и с теми, что были, были неинтересно. Люди работали, а потом пили, играли в карты и ездили в деревни к тёткам с размалёванными лицами. Чтобы не умереть от скуки, Волчонок придумывал себе всякие занятия. Днём он ловил бабочек, а по ночам убегал от отца в лес и сидел там до утра, слушая, как разговаривают звери и птицы. Ему даже казалось иногда, что он понимает их, особенно птиц. Уже став взрослым, он любил слушать их - но разговоры городских птиц бестолковы, они говорят о еде и помойках! Чего только не выдумывал Волчонок! От скуки он придумывал стихи и сказки, но их некому было слушать и потому они получались грустными. Ещё волчонок любил цветы - но только те, которые росли. Ведь сорванный цветок перестаёт быть цветком. Он любил и рыб - и нырял, чтобы подсмотреть, как они живут там , в своём подводном мире. Под водой рыбы не боялись Волчонка - они подплывали совсем близко и круглыми ртами собирали хлеб, который он протягивал им.
У каждого в детстве бывают свои мечты. Они были и у Волчонка - и каждый раз он думал, что это - навсегда. Он мечтал стать биологом - и выращивал из куколок бабочек, заводил дома жуков, читал взрослые и, наверное, скучные книги. Он мечтал стать океанологом - и соорудил себе акваланг, в котором едва не утонул. Он мечтал построить яхту - большую яхту! - чтобы по Маленькой реке спустился в Большую реку, а оттуда - в Море, и дальше - в Океан, по которому можно будет доплыть, наконец, до страны гуронов. Но потом он подрос и узнал, что Большая река впадает в Каспийское море, которое хотя и именуется гордо морем, на самом деле озеро, ни с каким океаном не связанное. И Волчонок стал строить маленькую яхту, чтобы плавать по Маленькой реке… Конечно, это тоже был глупый поступок, но ведь должен кто-нибудь на свете строить яхту?
Волчонок забыл со временем, что он был индейцем. А то, что он - Серый Волк вспоминал иногда, когда ему было трудно…
Время шло своим чередом, а Серый Волк, уже юноша, всё писал стихи. Их было много, но Серый Волк не придавал этому значения - он всё еще думал, что они не нужны никому.
Он немного изменился. Совсем немного. Теперь его увлекали древние книги и языки. Увлекала его и астрономия - ведь древние любили астрономию, они считали её искусством - греки придумали даже музу астрономии - Уранию. Но он не слишком любил мистику. Он не доверял ей, хотя и был поэтом. Голову Серого Волка по прежнему посещали всякие глупые мысли. Конечно, уже не детские, но ещё не взрослые. Ему казалось, что он знает уже много. Он пытался связать воедино все свои знания и догадки. Так родилась ВЕЛИКАЯ ТАЙНА. Потом уже Серый Волк понял, что не знает почти ничего, но ВЕЛИКАЯ ТАЙНА осталась жить - ему было жаль отказаться от неё, хотя она была также условна, как тайна племени гуронов…
Потом Серый Волк влюбился. Он влюбился в искусство, а искусство влюбилось в него. Он захотел рисовать - и стал рисовать всё: ночные деревни, людей и космос. Он полюбил музыку и удивился, с какой лёгкостью она покорилась ему… Конечно, на всё требовался труд, но Серый Волк не боялся этого. Он сознавал, что должен был быть счастлив и знакомые считали его счастливым, но чего-то важного, а быть может, главного, не хватало в его жизни… Что-то звало Серого Волка. Он бросил дом и уехал. Он видел горы и моря - много морей - и снова писал свои стихи. Он был уже почти взрослым, но как ребёнок удивлялся всему, что видел. Он начал влюбляться в девушек - и с ними было легко, потому что они не понимали его. Всегда легко с людьми, которым все равно, что у тебя на уме. Просто им нравилась глупость Серого Волка. И всё кончалось очень естественно и скоро.
Серый Волк устал путешествовать и вернулся домой. За два года он совсем отвык от людей и город пугал его. В компаниях он чувствовал себя иногда идиотом - он просто не понимал своих прежних знакомых, у них были свои дела, конечно, очень важные дела, но чужие и маленькие. У Серого Волка был только один друг - Музыкант. От Музыканта ушла жена - а от музыкантов всегда уходят жёны - и тот жил у Серого Волка, потому что любил свою жену и дома ему было грустно. Вечерами они жарили котлеты из гастронома, а по ночам зажигали свечи и играли дуэтом… Серый Волк любил импровизации, а Музыкант понимал его. Это был особый язык, на котором они без слов разговаривали друг с другом часами. Серый Волк давно уже понял, что слова даны людям в наказание - они только разъединяют людей. Потом Музыкант пил водку и вспоминал. Когда-то он тоже был гуроном, а Серый Волк был его вождём. Подчас Музыкант пил слишком много, но Серый Волк прощал ему - ведь тот был его другом.
Однажды Музыкант напился и заплакал.
- Почему ты плачешь? - спросил Серый Волк.
- Потому что племени гуронов больше нет… И мы остались одни. Ведь это была игра?
Серому Волку было жалко Музыканта, но он не умел ему врать.
- Да, игра… - сказал Серый Волк.
- Мы выпали из жизни, - сказал Музыкант, - ты чувствуешь, что мы не понимаем ни черта?
- Не пей больше! - сказал Серый Волк и нахмурился.
Музыкант послушался - ведь когда-то Серый Волк был его вождём.
- Скажи, чем ты живёшь? - спросил Музыкант, - у меня есть музыка, а у тебя? Что сеть у тебя?
- ВЕЛИКАЯ ТАЙНА! - улыбнулся Серый Волк.
- И с этим можно жить?
- Нет…
Музыкант положил голову на ладонь и скоро заснул… Он ничего не спрашивал больше. Он понимал, что есть вещи, о которых не горят даже друзьям.
Серый Волк укрыл Музыканта пледом и распахнул окно. Был, кажется, ноябрь - бесснежный и злой. Луна стояла напротив - тополь цепко держал её в своих ветвях. "Луна в паутине…" - подумал отчего-то Серый Волк и сжал кулаки. Он хотел было завыть, но только захрипел… Он больше не умел быть Серым Волком.