Сага о волке

Анатолий Яковлев

Он всё-таки успел совершил глупость - которую по счёту? - он нарушил свою смешную клятву, когда ему отказала надежда. Это было минутной слабостью. Оказавшись в больнице, Серый Волк испугался, что может умереть не услышав даже её голоса - испугался, что она не узнает о нем ничего. Он вспомнил о ВЕЛИКОЙ ТАЙНЕ и смалодушничал. В ту ночь он молил Бога, чтобы она пришла к нему, пришла сама, потому что никогда он не сделал бы шаг первым…
Наутро она села в изголовье Серого Волка. Они просто разговаривали - о всяких пустяках. Казалось, что они давно уже знают друг друга. Им было легко вместе. Серый Волк был счастлив, потому что рядом она оказалась такой, как он представлял её. Он слышал её дыхание и ловил запах духов - он не переносил запах духов, но её духи были особенными - они нравились ему.
Потом всё закончилось. Они встречались на улице, они не отводили глаз, они здоровались - но проходили мимо.
- Пойдём в музей! - однажды сказал ей Серый Волк. Ему хотелось, чтобы она увидела и узнала то, что знает он. Но она отказалась. Она не могла не отказаться - и он знал это, бестолковый Серый Волк - и который раз ругал свою глупость…
Больше всего Серый Волк любил исполнять её желания. Его расстраивало только то, что желаний было немного и все они были какие-то маленькие и неинтересные. Но даже неинтересные желания Серый Волк старался исполнять так, как будто они очень важны. Он всё время что-нибудь выдумывал и посмеивался над собой.
Она вскоре привыкла к нему. Они стали, быть может, друзьями - совсем чуть-чуть! - но Серому Волку так хотелось этого. Он спросил у неё однажды:
- У тебя есть список твоих друзей?
- Не знаю, - ответила она, я не знаю, кого мне туда записать?
- Тогда внеси меня! Номером первым! - сказал Серый Волк.
И задумался. Он представил свой список друзей и оказалось, что тот совсем пуст. Даже Музыкант, последний воин-гурон, был уже далеко. Серый Волк хотел сказать ей об этом, но передумал. Всё равно бы она не поверила.
Серый Волк привык к ней. Но он чувствовал, что виноват перед ней - не понимая, в чём? Всё-таки он был Серый Волк, а не эльф. И в сердце его жил ураган, но он не выпускал его, он таил его в себе. Когда она рукой случайно касалась его руки - он чувствовал ожог и это было больнее, чем в детстве, под пытками Большого Пера. Серый Волк жалел даже иногда, что апачи были ненастоящими. Настоящие апачи убивали пленных… А она его не любила.

Он всё-таки уехал, Серый Волк. Он просил только изредка писать ей. Она полагалась на его дружбу и он по-прежнему исполнял все её желания, огорчаясь, что они такие маленькие. Потом она вышла замуж и была счастлива, потому что Серый Волк хотел, чтобы она была счастлива… Серый Волк побывал в Египте, но ему не понравилось там, потому что там не было её. Он так и не придумал названия тому, что произошло с ним. А слово любовь он не хотел говорить, потому что произнесённое тысячу раз оно уже перестало значить что-либо. И ещё потому, что он знал, что слова даны людям в наказание - они только разлучают людей...
А потом он умер и забыл о ней…"

Я устал рассказывать и у меня пересохло горло. Жена долго дышит в телефонную трубку. Наконец, она говорит:
- Какой же ты мудак! Я же попросила тебе почитать сказку… а ты… ты мне. Ты так свою жизнь расписал, что я расплакалась тогда, как дура!
- Не мог же я написать правду!
- Правду я знала. Женатый мужик.
- Ты помнишь это?
- Конечно…
- Ты могла бы сказать об этом раньше! Я наговорил на шестьдесят пять долларов.
- Пришли счёт…
- Я скучаю по тебе…
- Ты был и ты остался полным придурком… - жена вздохнула, - одно утешает, что им ты и помрёшь!
- Почему - утешает?
- Потому что никогда не поймёшь, кем ты прожил…
- Спасибо!
- Запиши на мой счёт. Ты дёшево купил меня тогда…
- Не дёшево, а в рассрочку!
- За всю жизнь не расплатишься…
- Тогда зачти мне список моих грехов?
- Ты был женат…
- И это - всё?
- Ты затащил меня в постель к своей первой жене…
- Ты скучаешь по тому времени?
- Придурок! - она искренне зевнула, - у меня были месячные… ты хотя бы спросил у меня, прежде чем экспериментировать.
- Могла сама сказать!
- Дорогой, ты никогда не был двадцатилетней домашней девочкой…
- Я искренне жалею об этом…
- Я тоже. Первую ночь ты бы запомнил на всю жизнь…
- Я и так помню каждую…
- Ты пудрил мне мозги! Ты врал мне на каждом шагу…
- То была любовь…
- У тебя был план!
- В принципе, я действовал по плану. Планомерно и наступательно. Но, с другой стороны, это была импровизация, с моей стороны. Жизнь сама сунула мне в руки пакет из небесного штаба и сказала: вперёд! Я ничего не соображал в те месяцы…
- Врёшь!
Жена знала, что мои слова - правда… И голос у неё был… голосом счастливой женщины.
- Ты не забросил свою писанину?
- Нет…
- Ты придурок, потому что собираешь придурков и недоделков. У тебя нездоровая страсть к олигофренам, между прочим… Я тебе это всегда говорила!
- А Голубиное Пьеро сказал мне, что я дрессировщик… нет, лаборант - и что я люблю наблюдать за людьми, как за реактивами в колбе. А ведь он - философ!
- Твой Голубиное Пьеро - первый урод в твоей колбе! Одно его прозвище…"
…………………………………………………………………………………………..

"Так куда деваются позорные волки? Или волки?"
Я спал?
Так, ещё раз - за правую пазуху, ещё глоток; нужно разговаривать, чтобы не спать. Милая, я проспал большую станцию! Как просыпал лекции тогда.
Ты была самой очаровательной студенткой курса; этого не все замечали - но ведь слепые не жмурятся от Солнца! Ты всегда говорила, что я пугаю тебя своей настырностью. Тебе казалось - я тебя преследую. А я тупо "стерёг" тебя на троллейбусной остановке. Встречал и провожал в университет - глазами… Дни напролёт - и ты привыкла. И однажды сказала "здравствуй!" и мы вдруг пошли рядом… Я бросил жену - а мы встречались, когда я был ещё впервые женат. У нас были невообразимые - как от Рейкьявика до Веллингтона дни, правда? Теперь ты думаешь, что "зря я тебя приручил". Милая, мы в ответе за тех, кого приручили… пенять нам об этом. Я зло шучу, прости… Овидий брякнул: "Видишь, тебе я воздвиг памятник в книжках моих[…]/Могут несчастною счесть и тебя, если муж твой несчастен,/Но и на месте твоём многие быть захотят…". Самодовольный пиит! Это легко писать, но сложно жить…
Ты не обожала стихов, но любила мои фантазии. Мы мечтали вместе: то мы были эллинами - мы наслаждались искусствами и жаждали равновесия в мире; то, римляне, мы бражничали и покоряли ночные цитадели друг друга… Теперь… люди выдумали Средневековье, чтобы молиться и гореть на шестах. Но Золотой Век - говорят, он вернётся?
Я "добавляю" и усмехаюсь - сам себе…
Я подавал надежды. "С горшка" складывал стишата - Бог судья, плохие ли, хорошие - но я худо-бедно разведал законы сопряжения слов и мысли; потом я открыл свои - и сделался сносным писакой. Появились "подборки" и книжки…
Я был душой компаний, отведав впервые в жизни алкоголь, когда мне было 22 года (грустно вспоминать, что целые 22 года моей жизни я соблюдал "сухой закон" и при этом вполне вписывался в рамки мироздания).
Я не пил до 22 лет и мне это нравилось - в этом был свой шарм: пили другие - все, а я - нет. Но друг, лучший друг, который был у меня, сказал, что кто начинает в 22 года - не спивается, а начать - весело! Мы "взяли" по поллитре. И я попробовал. Я навсегда запомню эту идиотскую первую бутылку… дешёвой водки "Олимп", выжранной без закуски, сквозь нарастающую дружескую болтовню… С каждым глотком друг становился роднее, а мир - причудливей. Потом друг уплёлся, а я, хохоча, плясал в сортире вокруг унитаза, пытаясь поссать… пол уплывал у меня из-под ног - и это смешило…
Я любил и умел быть первым. Некогда я был первым в трезвости. Начав выпивать, я не мог не стать первым в питии. Я был здоровым мужиком (в меня влезало за троих!) - и скоро и здесь завоевал сомнительное лидерство. Я тогда уже сел в поезд, идущий в тупик. Я азартно подбрасывал уголь. Я мнил себя машинистом - и проворонил красный семафор…
Сначала похмелье было поводом "освежить" голову баночкой пива; потом - баночкой-другой пива; потом похмелье стало болезнью - когда пьёшь не для того, чтобы стало хорошо, а для того, чтобы не было плохо. И я стал профессиональным алкоголиком. Я узнал, что алкоголь обезвоживает ткани - и насколько. И проваливаясь в забытьё, прагматично ставил у кровати N-е (рассчитанное, исходя из выпитого) количество стаканов воды. Я узнал "лечебные" свойства витамина "С", кладезь которого оказалась квашенная капуста. Я определил дозу, после которой потом совсем плохо и начинал пить вечером, чтобы естественный сон валил меня прежде, чем запредельное количество водки - остановиться сам я уже не мог. Я узнал, что утренние 50 грамм растягивают похмелье на целый день, и что нужно сразу - 150.
Любите не себя в пьянке, а пьянку в себе… Я всегда любил только себя. Вместе со всем содержимым. С душой - стихами; с вытеснившей её водкой - стихами. Я кончился, как писатель, когда понял, что могу писать только выпив; но не могу не писать - не выпив. Это стало кошмаром.
И я научился пользоваться рюмкой, как чертёжник - лекалом. Пиво обостряло мысль и проливалось в строчки остроумием; водка дарила сентиментальность; забористый "ёрш" возносил меня над обыденным на философические высоты…
Потом ушло и это. "Трезвость - бодрящее опьянение - весёлое опьянение - тоскливое опьянение - сон". Чудотворная часть звеньев этой порочной цепи как-то исподволь выпала. Остались трезвость - и сон. Я спал, пил и спал. Я запутался в делах и, как снежный ком, оброс неведомо откуда взявшимися долгами…
В одиночестве я пил год. 365 раз я встретил похмельное утро. Я ждал белую горячку, но она не пришла.
Пришли пустые, но навязчивые, как комар над ухом страхи: а вдруг? А вдруг я сойду с ума и причиню горе близкому человеку? А вдруг - себе? А вдруг я выйду на улицу - и у меня откажет сердце? А вдруг?.. Я перестал глядеть на кухонные ножи, а карманы набивал валидолом и подобной дрянью. Я стал бояться людей, стал бежать от близких… Я бросил работу и в похмелье становился лжив, как весенний хорёк. И я сделал самое глупое, что мог сделать человек - и самое естественное, что не мог не сделать человек. Я принялся глушить страх водкой. Я нашёл точку опоры - бутылку - и к чертям собачьим перевернул свою землю; теперь лишь выпив я был собой - настоящим.
За два года, минувших с рождения дочки, я видел её едва ли с десяток раз. Я бежал её. Или себя? Своего сумасшедшего: а вдруг?..
Я вспоминаю: дочка, которая меня не знает, она говорит "папа"; она не боится меня; она взбирается ко мне на колени и откидывает головку с пушистыми светлыми волосиками на моё плечо. Так доверчиво и просто. Она бедно одета - я вовсе не ношу в семью денег… Она говорит "папа", тычет малюсеньким, но совсем "папиным" пальцем в картинки с "дяденьками" в какой-то книжке и улыбается мне голубыми глазёнками. Она маленькая, как мои до слёз обывательские желания - дома, семьи… она не понимает, что в голове у папы - готовая кандидатская для нарколога (психиатра?) средней руки; не различает, что у папы опухшая физиономия алкоголика и тремор в ладонях. Я плачу, отворачивая лицо… я боюсь её испугать… я пьян - Господи! - только для того, чтобы видеться с ней…

Я знаю конец света. Я видел его во сне - пьяном, но лёгком, как перо пьяного, сне. Видел однажды.
Это были чёрные веретенообразные смерчи, сносящие с ног, всасывающие и сплёвывающие разом, как рвущиеся мины-лягушки, обрывки, окурки - весь уличный сор, всю листву. И это были веретенообразные вихри воды - голубой, до золотого голубой и стреляющей радугами в редком, роящемся над пылевыми смерчами, солнце. И они разрывались - и падали (опадали) тяжёлыми, тяжёлыми струями воды. И тогда (во сне) стало заливать подземный переход и люди шлёпали штиблетами по щиколотки в воде и кричали (одни смеясь и другие в ужасе), и я выбрался куда-то (во сне трудно различить - куда, но к тебе) и увидел тебя, мою жену, и нашу дочку. У дома (которого у нас никогда не было, но о котором, может быть, мы мечтали - раз так оно приснилось) лопнуло водяное веретено - и обрушило на нас потоки воды и уронило два предмета. Это был обрывок газеты; я знал (во сне), что это чужая газета (газета другого мира, потому что миры смешались - я знал), там была фотография, где на двуногом животном, похожем на лошадь (или верблюда?) - у него была одна задняя и одна передняя нога (как оно скакало?.. впрочем, двухколёсный велосипед тоже не падает - так мне во сне подсказала сметка) - и на нём мчался одноногий всадник в плаще, по дамски свесив сапог с седла. И второе - там была кукла (куколка) - ребёнок, распятьицем раскинувший ладошки и я понял (нет, во сне - я ощутил!), что это ангел; ангел моей дочки, обязанный (как там у них, ангелов, называется?) оберечь её и сохранить…
Вот и весь конец света. Вот и весь конец меня… (я забыл, что ливневые потоки слёз - проливали ангелы… А пыльные смерчики? Наверное, это были демоны - так положено).

Я закуриваю - в вагоне я давно один. Те, двое сошли на своей большой и ни хрена не нужной им станции, которую проспал я… Но мне почти наплевать. Алкоголь уже покидает кровь, как домовой - пепелище.
Я - не "дело рук самих утопающих". Я не излагаю анамнеза, алчущим прогноза. Я слишком литератор. Мог ли Софокл присоветовать Эдипу избавление от комплекса?.. Просто всякая тварь до последних сил творит свою "Апологию"…
И я рванул на вокзал, не думая бежать от себя. Я бросился на вокзал, как бросаются в омут - научиться выплыть… Но электричка прямолинейна и целенаправленна; как разъезженный винт она вкручивается в свои раскалённые рельсы, несётся по накатанной - как несусь по накатанной я. Куда мы спешим?
Нужно изменить направление. Нужно сделать только один шаг - шаг в сторону. Тем более, что на взбрыкивающих стыках, там - за пазухой справа - больше ни буль-буль… Электричка прервёт запойный бег на минуту - отдышаться распахнутыми дверьми, и я сделаю шаг в сторону. Я пробираюсь по вагону - шаткий, как походка электрички, и курю в тамбуре, упав затылком на дверь… Может быть, это будет большая станция и я позвоню жене и скажу, что сделал шаг?
…Останки тепла вываливаются из вагона трескучим паром. Нет никакой большой станции. Есть безымянный январь - столбом в зенит, и подступающий к насыпи лес чёрный, как стена, отгораживающая закат от рассвета. Налево и направо - железного цвета рельсы, "моя накатанная"; рельсы, которые сцепляются, небось, там, на другом конце "шарика", в порочный круг дурной бесконечности…
И значит, теперь мне - вперёд.
Я ступаю с насыпи и сразу ухожу по пояс в сугроб, чтобы с ходу рухнуть на четвереньки так, что темнеет в глазах. Меня длинно и пусто тошнит, но я ползу и, кажется, снег вокруг тает, будто я свалившийся с неба апрель.
У меня болит слева - там, слева, тетрадка, полная глупой прозы. Разве может болеть тетрадь? Разве может болеть проза?! Жаль, здесь нет телефона… Чёрт возьми, здесь и вправду нет телефона! И я скребусь, я взрываю наст. Я - волк, оголодавший по тебе, милая, я обглодал расстояния до самых кончиков наших пальцев, и теперь ты обними меня, прижми крепче и говори, говори то, что не было сказано в яви…
Я засыпаю или меня засыпает (убаюкивает) изморозь - и вздрагиваю, что там, в электричке, не подышал на стекло и не вывел китайскую грамоту:

Снег свалился, как снег на голову.
Осины золото пустили на ветер.
Ласточки ушли из-под моих окон.

Проходят одни времена - приходят другие.
Времена меняются, как вода в реках -
Только мои берега пустеют…

…и с головой проваливаюсь в новую жизнь.

"…Я вышел на террасу с книгой и пытался читать. Море было далеко, но его запах донёсся вдруг так явственно, что, показалось, за ближними деревьями вот-вот закачаются мачты шхун. В этот вечер должно было что-то измениться, но что - я не знал…
Я вбежал в номер, достал бумаги и в который раз перечитал последнее письмо моего нью-йоркского доктора. Я прочитал его внимательно, постепенно замедляя чтение, как приговорённый читает вердикт суда, надеясь там, в конце, после списка своих грехов и приговора чудесным образом обнаружить слова помилования. Приговор не отменялся.
Я взял револьвер.
Я вспомнил вдруг, что забыл на террасе книгу.
И, улыбнувшись, протиснул ствол сквозь колотящиеся зубы…"